— Спи уже.
— Нет, ты скажи! — в ее голосе вдруг зазвенели слезы, и Ника с ужасом почувствовала, сейчас истерически расплачется, непонятно от чего.
— Сказал, спи. — Фотий отвернулся, горбя спину. И вдруг за распахнутым окном, прокашлявшись, благородный ломкий голос заявил:
— Не надо беспокоиться, дядя Фотий. Я сам не хочу. Я уйду, потому что, мне работа нашлась, и буду бармен. В новом баре, где вашей жены Ники подруга и друг. Я попросился и меня взяли. Спокойной ночи. Тихие шаги прошлепали, удаляясь. Фотий, шепотом выругавшись, вскинул большое тело, надавливая животом на Никины плечи, закрыл окно и свалился обратно, обнимая ее и притискивая к себе. Поцеловал в нос.
— Никуся. Ну, ты что? Устала, да? От всего устала. Не плачь. Ты не забыла, есть одна вещь, очень важная. Я тебя люблю, и ты моя-моя Ника. Она сжалась в комок, подтягивая колени, чтоб уместиться целиком, чтоб вокруг был только Фотий, его руки, твердый живот, грудь с мерно стучащим сердцем. Упираясь теменем в подбородок мужа, пожаловалась вполголоса:
— Устала. А еще я очень люблю тебя.
— Да.
— А почему пякка?
— Что?
— Пашка орал. Когда они там национальный вопрос решали. Помор пякка, это как?
— А. Это прадед мой, он из Кандалакши, поморы губари, по-другому — пякка. Суровые, белобрысые, рыбу промышляли.
— О Господи. Так ты у меня пякка…
— Ага.
Синий опель стоял в пятнистой тени старых платанов. Дверцы распахнуты, и рядом, Ласочка с досадой нахмурила тонкие брови — незнакомый парень, низкий и очень широкоплечий, прислонился к облезлому стволу, хлопает себя по карманам светлых брюк. Новый шофер. Паршиво. Но ничего. Волосы она состригла и покрасила, но под черной короткой стрижечкой — все та же очаровательная Ласочка.
Подойти, улыбнуться, что-то спросить, беря за пуговку белой рубашки… А когда вдалеке у ворот большого дома с разными балкончиками и цветной высокой крышей появится Токай, просто сесть, с улыбкой, на заднее сиденье. Токай ее сразу не выгонит, главное — успеть проскользнуть в машину на несколько минут раньше него, отвлечь быковатого шофера, чтоб сунуть руку в пакет и отвести рычажок до щелчка, на пробке пластиковой бутылки, набитой тем, что сочинил у себя в комнате отличник Димочка Быковский. А там…
Всего-то десять минут продержаться, болтая с Токаем. «Все равно умирать»… Звонкий голос пропел, будто сам собой любуясь, и пятна тени легли по-другому, запестрев в жарком ветерке. Да-да, именно так. Он пел это в уши, когда, выпив пару рюмочек из бесконечной димоновской бутылки, она засмеялась, поняв, что нужно сделать для Марика-Кошмарика на прощание. И легко вскочив с продавленного кресла, ушла в кухню, вытащила из-за вонючего мусорного ведра пыльную бутылку давно выпитого шампанского. Ведро упало, рассыпая по затоптанному полу объедки и скомканные бумажки. Но Ласочка не оглянулась, удобнее беря бутылку за горло.