— Фотий, да с чего нам платить? Мы же еле по нулям вышли? Я так и Ласочке сказала!
— Хм. А она спрашивала? Интересно… Ника сжалась, лихорадочно вспоминая, что именно успела она наболтать, попивая с блондинкой вино и посиживая в сауне. Кажется, ничего страшного и как хорошо, что не в привычках у нее прихвастнуть.
— Может, еще что спрашивала? Да не переживай ты.
— Про форинов. Не спрашивала, говорила. Вот говорит, к вам едут иностранцы, баксы везут. А я посмеялась, сказала — твои друзья, вместе работали, обычные они…
— Ну, для нашего народа любой иностранец — форин с карманом баксов. Не волнуйся, весь поселок в курсе, что у нас в бухте американцы бывают. Я про это уже подумал. Говорить пока не буду.
Хорошо?
— Вообще не говори мне ничего, — покаянно попросила Ника, — а то вдруг я проболтаюсь. Теперь веришь мне, что она не просто бедная заблудшая овца? Может, ее к нам подослали?
— Ага, и ухо прокусили для достоверности. Не глупи, Никуся. Да не надувайся снова, как мышь на крупу. Я все понимаю и поверь, больше тебя. Она бедная да, заблудшая, если угодно. Но — сама по себе. В ней отрава, Ника. И эта отрава ее саму изводит. Нельзя жить как животное — пожрал, поспал, потрахался. Прости, я коротко и потому грубо. А она именно такая. Понимаешь? Плоская. Ни высоты, ни глубины в ней нет. А плоское — оно в любую щель залезает. Тем и опасно. И злопамятно. Ежели не накормила ты ее собой, она все равно из тебя свою, как ей кажется, долю вынет. И ты была права, что меня погнала ее везти. Пашка дурень, ему бы она мозги закрутила знатно. Ника вздохнула. Ну, вот когда так говорит, сразу все на места становится.
— Чего вздыхаешь? Заслужил ли я твое прощение, Ника-Вероника? Она хотела кивнуть, но вместо этого еще раз вздохнула. И засмеялась, когда засмеялся он.
— Теперь пустишь меня снова в теплую спальню? На широкую постель?
— Ты же сам убежал?
— Я был изгнан! Побит одеялом и спасся с трудом. А как ты шипела!
Как сверкала глазами! Думал, откусишь мне ухо.
— Оба!
В коридоре, когда шли обратно, замотавшись в одно одеяло, из гостиной вывалился на них Пашка, сонно уставился на две головы и четыре ноги под свисающим краем. Удивился, нещадно ероша короткие волосы:
— Вы что тут топчетесь? Ну, чисто дети, тьфу на вас. Приосанясь, поддернул цветастые семейные трусы, и взросло ушел в ванную.
Где-то там, в большом мире жизнь металась, и перемены долетали в Ястребиную бухту, как дикие волны, что, швыряя себя на старые скалы, заливают их сверкающей пеной, расшибаются брызгами и, стекая обратно, оставляют на камне темные мокрые пятна и опасные трещины. В старом телевизоре беспрерывно вещали политики, менялись аккуратные лица журналистов, что с аккуратными улыбками рассказывали о страшных вещах — захватах телестудий, беспорядках, чудовищных, а до того тайных событиях… Ника пугалась, стараясь не думать о том, куда это может все привести. Попадая в поселок, уныло слушала, как в магазине мужики яростно спорят то о разделе государства, то об его объединении.