— Где Васька? Куда ее унесло? Двери открылись, освещая плечи Тины, меховую шапку, чуть сбитую набок. Закрылись снова, отрезая шум от уличной тишины.
— Оставьте, Миша, хватит. Никаких нумеров, смеетесь что ли? Утром вам станет стыдно. Ангел мой Мишенька, вспомнила Ника библиотеку и воздушные поцелуи.
Отошла на пару шагов, давай Тине попрощаться с очередным ангелом. За плоской белизной, слабо освещенной редкими фонарями, лежало море. Черное и тихое. Пойти бы вдоль, пятная мягкий снег подошвами.
И идти долго, до самой Ястребиной… Ника спрятала зазябшие руки в карманы, подергивая плечом, чтоб не съезжал ремешок сумочки. Но перед тем завернуть домой, поцеловать спящего Женьку. Еще не так поздно, всего девять вечера, но он, конечно, заснул, полный впечатлений от встречи с матерью, угрелся в комнате с печкой.
Посидеть с мамой в кухне, где крошечным венчиком горит газ, попить чаю, слушая, как она шепотом ахает всяким страстям, а потом вдруг тихо смеется, вспоминая что-то из прошлого. И рассказывает сто раз слышанные Никой мелочи. Как выгнала отца из комнаты в общежитии, когда вдруг поругались. Выставила его чемодан (фибровый, Веронка, да ты и не знаешь, что такое фибровый чемоданчик), и молодой Анатоль улегся прямо в общем коридоре, у двери, положил на жесткий бок чемодана голову в буйных кудрях (а я сидела с другой стороны, на коврике, ухо прижимала к двери и хлюпала носом). А потом папу чуть не забрала молодая соседка-разведенка, и мама, выскочив, отвоевала непутевого мужа обратно, и так и быть, пустила в комнату, вместе с чемоданом. В этом месте обе смеялись. Ника давно уже перестала закатывать глаза, выросла и поумнела. Ну, если нравится маме в сотый раз вспоминать эту историю, да и ладно.
— О, наш пострел — с каретой! — Тина толкнула Нику в плечо. Васька торчала рядом с низким автомобилем, облитым фонарной желтизной, против обыкновения ничего не кричала, только помахивала белой ладошкой из рукава пятнистой шубки. Держась друг за друга, дамы прошли вдоль окон бара и залезли в теплое нутро машины. Толкаясь, неуклюжие в зимних вещах, уселись.
Васька, конечно, на переднее сиденье, рядом с черной головой шофера в лохматой ушанке. Повернув белеющее лицо, деловито распорядилась:
— Тину сперва завезем, а потом сами.
— На Суворова, со стороны рынка, — подсказала Тина, щелкая замком сумки.
— Я заплачу, — подняла Ваську узкую ладошку, — Митя ж нам все почти в подарок сделал. Так что у меня тут хорошо осталось. Замок сумочки щелкнул снова.
Ехали тихо, Васька молчала, глядя в окно и горбатый нос появлялся и пропадал в темноте, блестели темные кольца волос над скинутым капюшончиком. Ника глазела в окно, покачиваясь и удивляясь снежным шапкам на поникших деревьях и белым пустым тротуарам. Иногда проезжали еще какие-то бары и ресторанчики, которые тоже, как «Джамайка», вздрагивали и вздыхали, пульсируя цветными окнами. А так город был пуст и казался заброшенным. Даже машин всего-ничего, стелилась в свете фар полосатая белая с черным дорога. Уютно молчала Тина, сунув руки в широкие рукава. Молчал шофер, уверенно и не торопясь вел низкий иностранный автомобиль, гудела печка и еле слышно играла музыка из колонок у заднего стекла. Тина вышла, чмокнув Нику и помахав Василине. И после еще одного куска тихой поездки, машина встала у Васькиного подъезда, урча мотором. Васька зашуршала бумажками, вполголоса что-то говоря, рассчиталась с шофером, и тот кивнул большой шапкой, принимая мзду.