— Хо-рошая девушка, давай ее. Приглашай. Раз приехал. Мадмазель? Угостить вас? Что-то там делал руками у расставленных коленей, притопывая босой ступней, и вдруг, разозлившись, гаркнул:
— Чего воротишь морду? Токай, бля, чего она кривит? Ника медленно отступила, упираясь спиной в ребро открытой двери.
Мужской голос из динамика с завыванием рассказывал, как плохо в тюрьме без мамы. Другие мужские голоса жужжали, заглушая его, звенели бокалы, слышался кашель и кряканье. Метнулась из-за перекошенного хохочущего лица Ласочки смуглая тень. Ника, уже почти выскочив в коридор, замерла. Марьяна, прижимая руки к груди, стояла, с мольбой глядя. На Токая. Из черных глаз катились крупные слезы, стекали к углам мокрого рта.
— Максим, Макс, я… он обещал. Он сказал, если приду, все сожгет. И пленку. Я. Один раз только. Чтоб не было.
— Н-на место, сучка, — крикнула Ласочка, и лицо ее стало звериным, — ты! Иди ты!
Токай оторвал ее от себя, толкнул, роняя на колени охнувшему толстяку, который сразу же облапил гостинец, возя руками по груди и животу.
— Марьяна! — Ника побоялась кричать и проговорила имя быстрым злым шепотом, — быстро, пошли. Но та даже не повернулась. Тонкая, смуглая, с прижатыми к груди руками, светила гладким животом и так же, как у Ласочки, подбритым до узкой полоски лобком. Смотрела в глаза Токаю, умоляя лицом.
— Беляш, — ответил тот хозяину, — я же просил. Ты сказал, все сделал. И что я узнаю?
— А ты кто такой? — вскинулся хозяин, не вставая, — приперся. Один, а? Тебе тут не город, Максимчик. Это мое все! — толстая рука обвела кривую окружность. И бабы эти — мои! Ты сам отдал, так? Белую свою поблядуху отдал? Сказал, пусть, а? Н-на тебя поработает, дарю, сказал? Теперь моя.
— Твоя, — согласился Токай, снимая куртку и накидывая на трясущиеся плечи Марьяны, — а эта — моя. Уговор был.
— Уговор? — заревел Беляш, поднимаясь и выпячивая живот, швырнул фужер, тот раскололся, пятная плиточный пол, — а если я щас? Ты бля, ко мне приехал и тащишь, мое. Налитые хмелем глаза переползли на Нику, общупали пышные волосы и тонкий синий свитерок под распахнутой курткой.
— Ага, — он покачнулся и сделал шаг вперед, — ла-ды, бери. А эту оставь. Токай скользнул по Нике равнодушным взглядом и кивнул, проталкивая мимо нее дрожащую Марьяну:
— Идет. Забирай. Ника рванулась в открытую дверь, но под смех Ласочки Токай отшвырнул ее обратно. И, выталкивая Марьяну, исчез, грохоча по коридору быстрыми шагами. Мужские руки схватили куртку, дергая. Над Никой нависло бледное лицо, усыпанное веснушками, икнул раскрытый рот, обдавая запахом перегара и курева. Взвизгнув, она прыгнула, изо всех сил наступая тяжелой подошвой на босую ногу. И вывернувшись из куртки, кинулась в двери, обдирая пуховый рукав о расщепленные планки. В коридоре, крутанувшись волчком, мысленно не переставая визжать, услышала мягкий чавк гаражной двери. И побежала в другую сторону, где коридор куда-то сворачивал, молясь, чтоб не упереться в тупик. Голоса метнулись, балаболя и вскрикивая. Протискиваясь между каких-то коробок и дрожащими руками придерживая прислоненные к стене шесты, чтоб не свалились, грохоча, она слышала, как кто-то, гулко топая обутыми ногами, побежал к воротам, закричал оттуда невнятное, мешая слова «двор», «сука» с кашлем и харканьем. На цыпочках одолев завалы, уткнулась лицом в крашеную серой краской узкую дверь, еле видную в далеком свете лампочки. Тихо взялась за толстую, как у пароходных кают ручку и потянула. Дверь нехотя открылась, показывая узкий вертикальный колодец с вбитыми в камень скобами. Ника втиснулась внутрь, притянула дверь обратно, и взявшись потными руками за скобу, с которой посыпалась ржавчина, полезла вверх, поскуливая от злого ужаса. На половине пути остановилась, задирая перемазанное лицо и чутко прислушиваясь. Внизу было тихо. А может быть, через толстую дверь просто не проникали звуки. Сверху на нее лился кисельный голубой свет. Прерывисто втянула воздух и полезла дальше. Когда над головой показался край колодца, замерла, слушая.