Оказалось, день был огромен. И когда уже стало можно, Ленка выдохнула, будто до этого грудь была стянута веревкой и вот она лопнула, наконец. И занялась путешествиями туда, в день-мир, день-вселенную. Удивляясь тому, что в нем так много всего. Так много, что ни разу не успевала досмотреть намеченный кусок, засыпала. А днем, верша обычные дела того нового для себя времени в старой своей жизни, думала о том, что вечером ляжет и посмотрит. Ну, например, как сначала они пошли к роднику.
Они шли и шли, тропа поднималась по плоскому склону, почти спрятанная в сухой траве, которую солнце сделало совсем золотой. И снизу ничего не было видно, кроме купы голых кустов с перепутанными серыми ветками, над ними — плавные линии макушек холмистой гряды, и — небо. Бледное, дневное, кажется с тайными в нем искрами, какие бывают зимой от мороза, но редкими, сверкнуло и — пропало.
— Такого не снимешь.
— Что? — он повернулся, протягивая ей руку.
Она помедлила, буквально секунду, и руку приняла, шагнула ближе, уже слегка задыхаясь от подъема.
— Я говорю, такие вещи есть, глаз видит, а на снимках их ведь не будет. Ты видишь в воздухе? Сверкает.
— Как зимой? — уточнил Валик, и Ленка открыла рот, с недоверием глядя.
— Ты, правда, видишь? — уточнила.
Он кивнул. Посмотрел серьезно, а потом улыбнулся, во весь рот.
— Мы же брат и сестра. Чего удивляешься.
— Да, — сказала она.
И дальше пошли молча, снова он впереди, а Ленка пониже, чтоб не мешаться под ногами, потому что она все время останавливалась и смотрела вокруг.
Он знает. И я знаю. А еще он понял и не будет ничего говорить и делать. Ничего такого. Потому он мне — руку. И сказал — брат и сестра. Хотя это не потому, вон Светища тоже сестра, но никогда-никогда они не читали мысли друг друга. С Валиком все по-другому, потому что как раз не брат и сестра. А потому что, да черт и черт, мы просто влюбились, оба! И он оказался умнее меня, и…
Она двинулась дальше, постояв на склоне. Наклонялась на ходу, чтобы коснуться пальцами гибких травин, таких на ощупь прекрасных.
… И он не хочет ничего испортить. Потому будет мне просто братом. И ничего не скажет и не сделает, чтоб все полетело кувырком. Не ска-жет. Не сделает. Вот черт…
— Ты чего? — Валик внимательно смотрел в ее лицо и Ленка, спохватившись, нацепила улыбку.
— Лен. Я что-то не так? Ты расстроилась?
— Да устала лезть, смотри, мы высоко уже.
Он махнул рукой, распахнутая куртка поднялась крылом.
— Овражек. И в нем. Давай постоим, я тоже вот…
В груди у него хрипело, и Ленка мгновенно забыла о своих мрачных метаниях и борениях. Он засмеялся, теперь уже ее испугу. И она засмеялась тоже, чтоб не как его мама, чтоб не гнобить беспрерывной тревогой и жалостью.