– Сердце сбилось за секунду до того, как заныл звук гонга…
Внутренние часы, мерно отбивая куски жизни, отламывая их и выбрасывая в темноту под ногами, как в ночную воду сколотый лед, досчитали до неизменного. А больше им нечего было считать.
Как всегда, она заплакала, уже привычно, не замечая, как намокают щеки и лишь чувствуя капли, когда упадут – на сгиб локтя, на колено. И плача, так же привычно поднялась и пошла в темноте, наизусть ставя босые ноги.
Слева на третьем маленьком шаге – выбоина в полу. Обойти… А когда-то, трогая стены и раскрывая глаза до боли, становилась на колени и жадно ощупывала маленькую выемку в надежде. Вдруг – хоть что-то. Но просто ямка.
На пятом шаге пальцы ноги коснулись ступени, а сверху и отовсюду упал тяжкий удар гонга – первый. Бам-м-м… И шесть – по числу невидимых ступеней. На верхней площадке встала прямо и, слушая кожей затихающий ной, вытянулась, поднимая руки, чуть согнула колено. И, повторяя раз и навсегда сделанную ошибку, въевшуюся теперь в последовательность действий, как пыль со стен в кожу ладоней, спохватилась заученно, сунула палец в рот и быстро, по кругу, смочила между ног слюной…
Он не слишком различал ее запахи. И это спасало от наказания.
Стоя струной, смотрела в темноту жадно, боясь пропустить, и сердце лезло в горло, толкало, мешало. На сердце злилась – если собьется не вовремя, заставит покачнуться, отвести взгляд, то свет из двери будет потерян. И тогда черная пропасть до следующего удара гонга. Нескоро. Идти через темноту… Мыслями, которых уже почти не осталось, через еду, что всегда одинакового вкуса, через теплый душ с потолка – всегда одинаковый.
Был еще танец. Тоже привычный. Все тяжелее поймать новое и удержать его. Когда-то, боясь безумия, она цеплялась за память, перебирала и думала, заставляла себя: цвета, цветы, небо, камешки под ногами, запахи, шершавость бумаги, звуки, – разные, не только гонг и музыка ее танца…
Все тяжелее было удерживать то, чему нет подтверждения. Память текла ручьями, размывая бывшее. Уносила… Она боялась подумать о том, что унесено почти все. На опустевшие места ставила то, что гнала от себя раньше. Ставила плохое в теплые еще от хорошего гнезда. Крики и дым, кашель, резь в глазах, и где-то далеко, затихая и всплескивая до ломоты в висках – детский плач. Имя дочери забыла. Недавно совсем. Или давно? Наверное, давно, потому что ушло сожаление об этом.
За секунду до музыки она развела руки и, рисуя пальцами формы, двинулась в танец. Один и тот же. Навсегда. Время, когда она меняла рисунки рук и движения ног, кончилось давно. Вместе с наказаниями за изменения. И время, когда наказания держали ее на плаву, тоже.
