— Каждый живет, как может. Мне она тоже понравилась. Красивая, вдумчивая, толковая женщина. Ханжой я никогда не был, и не мое дело судить кого-то. Хватает доброхотов вокруг, которые в своем глазу и бревна не видят…. — Антон медленно шагал по тропинке, которая начиналась за сквером и бежала через полосу ельника.
— Годы меняют людей, — поддержал разговор Голос. — Не забыл еще, как мысленно осуждал мать и несколько дней не мог смотреть ей в глаза? Ну, после того случая в бане? Когда стал невольным свидетелем ее встречи с каменским Леником? Ты не мог простить ее. Не мог понять, что она имеет право на кусочек женского счастья, на его постную каплю. Ты ненавидел ее, и мать это чувствовала. Угождала тебе как могла, слова наперекор не сказала. Она догадывалась, что знаешь про ее отношения с Леником. Казалось…
— Ты преувеличиваешь, — перебил Антон, не дослушав несправедливые инсинуации надоедливого собеседника. — Мне было неловко, но ненавидеть я не мог. Несешь глупости. Конечно, мне тогда казалось, что мать уже не может любить кого-то другого, кроме отца. Неважно, что он погиб. Любовь же вечна. Да и какая любовь могла быть у матери с Леником? Это мы с Надькой имели право любить. Мы — молодые. А матери и Ленику надо детей растить, а не заниматься такой гадостью. Вот такие мысли донимали меня в то время. — Антон оправдывался перед Голосом и перед самим собой. Ему было стыдно за недотепу Антоника, за наивные детские мысли, за жестокое и мстительное поведение подростка в те далекие, светлые и горькие дни и годы.
— Не переживай, мать давно простила тебя. Она была мудрая и дальновидная женщина. Главное, что ты сам повинился перед собой.
Тропинка была тенистой и безлюдной. Изредка в зарослях крапивы вдоль обочин или кустарника подавали уставшие голоса немногочисленные птицы. Город со всех сторон окружал небольшой островок с живым лесом, наступал на него, отнимал метр за метром. Чужеродные девяти-двенадцатиэтажные серые панельные дома врезались в разбитые, обгрызенные опушки лесополосы. Но пока островок выдерживал человеческую настырность, заполнял просветы между деревьями молодыми ростками самосеек елей, березок и осинок.
Антон шел, опустив голову, упершись взглядом под ноги. О таких в деревне говорили: «Ищет утерянные копейки». Вот и Антон искал, искал свое лицо, свой возраст, искал следы матери, только однажды прошедшей по этой тропинке, когда приезжала в гости на новоселье и помолвку сына с Настеной. Мать казалась счастливой, но когда осталась с сыном наедине, сказала: «Не будет у тебя счастья с этой девкой. Не твоя она. Но поживите вместе, сам во всем разберешься. Ее жадность и завистливость как хомут лягут на твою шею. — Помолчала. — Прости, мое дитя, надо было промолчать, да вот не смогла. Одна растила и тебя, и сестер. Жаль, что не тех людей себе в пару выбираете…»