– Тот факт, что вы убили Менделя Шпильмана и мою сестру, чтобы они не разгласили то, что вы тут творите. И потом использовали связи с правительством через Робоя и Флиглера, чтобы скрыть причины аварии.
– И вы все это записали, не так ли?
– Да, и отослал моему адвокату с указанием вскрыть в случае, если я, к примеру, исчезну с лица земли.
– Вашему адвокату.
– Совершенно верно.
– И что это за адвокат?
– Сендер Слоним.
– Сендер Слоним. Понятно, – кивает Баронштейн, будто слова Ландсмана убедили его. – Хороший еврей, но дурной адвокат.
Он сползает с табурета, и стук его сапог ставит точку в допросе заключенного.
– С меня достаточно, друг Флиглер.
Ландсман слышит шлепанье и скрип подошв по линолеуму, затем у самого его правого глаза возникает тень. Расстояние между острием стали и роговицей можно измерить морганием ресниц. Ландсман отдергивает голову, но с другой стороны острие ножа. Флиглер хватает Ландсмана за ухо и дергает. Ландсман сжимается в клубок и пытается скатиться со стола. Флиглер бьет по перевязанной ране Ландсмана набалдашником трости, и зазубренная звезда вспыхивает на сетчатке его глаз. Пока Ландсман занят звоном колокола боли, Флиглер переворачивает его на живот. Он садится ему на спину, резко оттягивает голову Ландсмана и приставляет нож к горлу.
– Может, у меня и нет значка, – хрипит Ландсман; он обращается к доктору Робою, в ком чувствует самого нерешительного человека в этом помещении, – но я все еще ноз. Вы, ребята, меня убьете, и мир станет для вас адом, что бы тут ни происходило.
– Может, и не станет, – говорит Флиглер.
– Вероятность пренебрежимо мала, – соглашается Баронштейн. – Да и никто из вас, аидов, не будет полицейским через два месяца.
Тонкая струйка углеродных и железных атомов, последовательных признаков лезвия ножа, становится на градус теплее рядом с трахеей Ландсмана.
– Флиглер… – говорит Робой, вытирая губу огромной клешней.
– Давай, Флиглер, – просит Ландсман, – режь. Я тебе спасибо скажу. Давай же, сука.
Из-за двери в кухню доносится мешанина раздраженных мужских голосов. Чьи-то ноги скрипят по полу, кто-то хочет постучать и колеблется. Ничего не происходит.
– Что там такое? – горько вопрошает Робой.
– На два слова, доктор, – слышен голос, молодой голос, американский, говорящий на американском языке.
– Ничего не делай, – распоряжается Робой. – Просто жди.
Ландсман слышит голос, слова, поток витиеватых слов, которые фиксируются в его мозгу как бессмысленные горловые звуки.
Флиглер перемещает вес, поудобнее усаживаясь на поясницу Ландсмана. Дальше следует неловкое молчание посторонних попутчиков в лифте. Баронштейн смотрит на свои дорогущие швейцарские часы.