– Рав Литвак… Они здесь, сэр, – сообщил Микки Вайнер.
Литвак вставил протез в рот и заправил рубашку.
Всем разойтись по казармам Я не хочу чтобы его видели
– Он не готов, – сказал Микки Вайнер, чуть сомневаясь, желая, чтобы его убедили.
Он не был в курсе, он никогда не видел Менделя Шпильмана. Он только слышал давние истории о чудесах, творимых мальчиком, и, возможно, улавливал затхлый душок, который иногда витал в воздухе при упоминании его имени.
Он нездоров но мы его исцелим
Вера евреев Перил-Стрейта, включая Микки Вайнера, в то, что Мендель Шпильман и есть цадик ха-дор, не являлась частью их доктрины или залогом успеха Литвакова плана. Когда Мошиах действительно приходит, добра от того нет никому. Надежда сбывшаяся – уже наполовину разочарование.
– Мы понимаем, что он просто человек, – почтительно сказал Микки Вайнер. – Мы все это знаем, рав Литвак. Только человек, и ничего больше. А то, чем мы тут занимаемся, – больше чем любой человек.
Да не о человеке я пекусь, написал Литвак, всем в казармы.
Стоя на гидропланном причале и глядя на то, как Наоми Ландсман помогает Менделю Шпильману выбраться из кабины на помост, Литвак думал, что, если бы он хорошо не знал обоих, можно было бы принять их за давних любовников. В том, как она бесцеремонно схватила его за локоть, как вытянула воротник его рубашки из-под лацканов измятого пиджачишки в тонкую полоску, убрала лоскут целлофана с его волос. Она смотрела ему в лицо, только ему в лицо, пока Шпильман всматривался в Робоя и Литвака. Она была нежна, как инженер, выискивающий трещины, признаки усталости в металле. Было невозможно поверить, что они знакомы, насколько знал Литвак, не более трех часов. Три часа. И для нее этого было достаточно, чтобы скрепить две судьбы.
– Добро пожаловать, – сказал доктор Робой, стоя за инвалидной коляской.
Галстук доктора реял на ветру.
Голд и Тертельтойб, парнишка из Ситки, спрыгнули с самолета на помост. Под грузным Тертельтойбом помост зазвенел, будто мобильник захлопнулся. Вода отдавала помоями. А воздух – гнилыми неводами и солоноватыми лужами на днищах ветхих лодок. Уже было почти темно, и все присутствующие казались мутно-зелеными в мерцании воды у опор причала, все, кроме Шпильмана, белого, как перышко, как пустота.
– Искренне рады вам, – добавил доктор.
– Незачем было посылать самолет, – сказал Шпильман. Голос у него был насмешливый, драматический, дикция хорошо поставлена, с низким, мягким пульсирующим тембром многострадальной Украины. – Я и сам в состоянии летать.
– Да, однако…
– Рентгеновское зрение. Пуленепробиваемость. Вся прочая лабуда. Для кого эта коляска, для меня?