Домой Катя возвращалась медленно, а сердце стучало в груди, отчетливо выделяя каждый свой толчок. Возле двора Юры не было, и она, так весь день ждавшая, облегченно вздохнула. Слышно было, как в сарае покрикивал на кур и овец Иван Николаевич, как тоненько попискивала на тополе синичка; Кате казалось, что у нее кто-то в груди дергает за жилочку, отзываясь на голос старика, на писк синички.
Она посидела с полчаса и направилась в дом. У крыльца ее окликнул знакомый голос.
— Как, Зелененькая, дела? — спросил Юра, быстро подходя к ней. — Что в жизни произошло? Где твой оглоед? Живой? Али богу молитвы кладет?
Из сарая с ситом вышел Иван Николаевич и, не поздоровавшись с Юрой, направился в дом. Через минуту он, хмурый и молчаливый, неторопливо спустился с крыльца, по-прежнему не замечая шофера и Катю.
— Как дела, старый? — спросил Юра, явно уязвленный тем, что старик его вовсе не замечает.
— Что ты за человек? — спросил Иван Николаевич, подходя к шоферу вплотную и пристально всматриваясь в его лицо. — Кто? Ответь мне. Что тебе тут нужно? Нет. Нет. Я этого двуногого вижу впервые в жизни. Он надумал что-то пакостное. Черное. Нет. Нет. Я этого человечка вижу впервые. Он замыслил черное дело. Нет. Нет. Нет…
— Меня впервые видишь? Кондор! — изумился шофер, тыча себя пальцем в грудь. — Меня впервые? Ну, старый, как же это? Мы, считай, с одного фронта с тобой. Только ты с трудового, а я с военно-огненного. Ну, старый, даешь! Своих, почитай, людей срамит. Во Анаконда!
— Нет. Нет. Нет, — все так же несокрушимо повторил Иван Николаевич.
— Пойдем в дом, Юра, — предложила Катя, направляясь в сени, а шофер, все еще не в состоянии избавиться от изумления, глядел на старика, качал головой да прищелкивал языком.
— Чего это он? — спросил Юра уже в Катиной комнате, когда она щелкнула выключателем. — Какой Чип-ча! Вождь индейского племени.
— Не любит чего-то тебя.
— Вот дьявол старый, вот черт, — отмахнулся Юра. — Чудак-человек, коптит небо, а небо-то одно. Коптишь — копти, но тебе же с этого неба воздух брать.
Он сел на стул, Катя включила приемник, и по дому разлились красивые звуки вальса Штрауса.
В соседней комнате загремело ведро — это сердитый Иван Николаевич не мог успокоиться и, раздраженный, свалил ведро с табуретки. Юра с любопытством разглядывал фотографии — ее отца, молодого человека в офицерской форме, с упрямым, длинным лицом, мать; потом перевел взгляд на приемник, Катину кровать, старый, потрескавшийся шкаф. Все ему было интересно. Он ловил на себе мимолетные Катины взгляды и смущался. Катя молча, плавно, в такт музыке, скользила по комнате, поправляя занавески на окнах, вытирая пыль со стола; то вдруг принялась подметать пол, что было совсем ни к чему, пол был выскоблен так, что лоснился под светом. Она раскраснелась, волосы выбились из-под косынки. Юре она именно сейчас очень нравилась. И чем больше Катя ему нравилась, тем досаднее становилось на самого себя. Внешне бесшабашный и смешливый, Юра зачастую внутренне был очень сосредоточен, серьезно размышляя над тем, над чем смеялся, и корил себя за легкомысленность.