— А как твоя работа? — спросила она из вежливости, хотя дела Калиновского ее мало интересовали. Он всегда говорил одно и то же с незначительными вариациями, и она поневоле начинала думать, что управление государством — чепуха, вокруг которой слишком много всего наворочено.
— Был на совещании, — ответил маршал, — сидел рядом с хозяином. — Так нередко называли Сталина те, кто был знаком с ним лично. — Немцы строят новые самолетные заводы, расширяют морскую программу — плохо дело… Не исключено, что весной придется воевать.
— Ты уже два или три раза говорил о войне, — не удержавшись, напомнила Ирина. — И в этом году, и в прошлом. Но никакой войны до сих пор нет…
И она самым очаровательным образом повела плечами. Глаша тем временем успела скрыться из передней, унося с собой шубу, которую надлежало повесить в особый шкаф.
— К счастью, — прокомментировал Калиновский, ослабляя воротник, — к счастью. Да, я тебе подарок приготовил…
— Что за подарок? — загорелась Ирина. Она любила украшения, а маршал определенно знал в них толк.
— А посмотри… Нет, не тут, — сказал он, когда они вдвоем оказались в гостиной, заставленной мебелью с перламутровой инкрустацией.
Через столовую и личный зал для экзерсиса они прошли в будуар, прилегающий к спальне балерины. Будуаром называла эту комнату сама Ирина, хотя поначалу не могла справиться со столь сложным словом и говорила «бодоар».
Как и маршал, Ирина принадлежала к тем, кто при предыдущем строе был никем, а при нынешнем стал если не всем, то многим. Балет вывел ее в люди, и благодаря ему она достигла такого уровня жизни, о котором в детстве даже мечтать не могла. Однако ей пришлось многое наверстывать и учиться: как писать без ошибок, как различать имена писателей и художников, да и просто как поддерживать беседу, претендующую на интеллектуальность. В том, что касалось ее балетной ипостаси, Ирина знала, что она не гений, но брала феноменальным трудолюбием и упорством. Она могла мелом начертить на полу круг и затем крутила фуэте, что называется, на пятачке, то есть на очень ограниченном пространстве, пока хватало сил. В моменты, связанные с жизнью вне балета, Ирина старалась приблизить к себе знающих людей и, как губка, впитывала все, что они говорили. Потом в нужный момент она повторяла их мнения и таким образом создала себе репутацию неглупой женщины. Книги по большей части были ей скучны, но изобразительное искусство она уважала, и квартира ее была увешана подлинниками самого лучшего качества. К хорошей мебели балерина также была неравнодушна, хотя понятие стиля все же оставалось ей чуждо, и каждая комната в огромной квартире была обставлена по-своему. Мебель в будуаре была белая, с позолотой и наводила на мысли о шике дурного тона, но Ирина этого не замечала, как не замечала и того, что ее неряшливость порой производит весьма невыгодное впечатление. Она не умела убирать за собой, а Глаша, которая приходилась ей двоюродной сестрой, не всегда исполняла свои обязанности должным образом, пользуясь своим родством. На креслах с бархатной обивкой валялись лифчики и грязные трусы, со спинки стула свешивался пеньюар с пятном под мышкой, но Ирина видела только плоскую коробочку, лежащую на подзеркальном столике. С радостным возгласом Седова бросилась к ней и, подняв крышку, обнаружила внутри ожерелье с крупными бриллиантами. Они таинственно переливались, завораживая своим мерцанием, и балерина застыла на месте от восторга.