Лерман смерила его испепеляющим взглядом, ее губы дрогнули.
— Что ж, в самом деле, на что я жалуюсь? — неожиданно согласилась она. — Венгерский так венгерский! Это все равно лучше, чем танцевать главную роль у какого-нибудь, прости господи, Глиэра…
Головня нахмурился. Шпилька в адрес известного советского композитора пришлась ему не по душе.
— Сегодня не ваша репетиция, Елизавета Сергеевна, вы свободны, — довольно сухо заметил он. — Очень рад, что венгерский вам так нравится. Вам что, товарищ? — нетерпеливо спросил он, поворачиваясь к Опалину.
— Товарищ с Петровки, — победно объявила Лерман. — Ищет, куда пропал мальчик из кордебалета. — Она смерила Головню насмешливым взглядом и отошла — не слишком, впрочем, далеко, чтобы слышать дальнейший разговор.
— Я действительно ищу Павла Виноградова, — сказал Опалин. — По моим сведениям, последний раз его видели в театре шестнадцатого октября. Вы можете что-нибудь к этому добавить?
Пока Головня, Бельгард и Касьянов обсуждали с Опалиным, что могло случиться с Павлом Виноградовым, арфист блуждал по коридорам, пытаясь скрыться от скрипача. Арфист заглянул в балетную канцелярию, зачем-то прочитал все объявления, которые красовались на доске, и направился в буфет, но на пути у него уже стоял улыбающийся скрипач.
— Так вот, по поводу конституции, которую, конечно, утвердят, я даже не сомневаюсь… Строго между нами — я столько лет вас знаю, я совершенно вам доверяю — нет ли у вас подозрения, Николай Михайлович, что диктатура пролетариата, о которой столько говорят, на самом деле никакого отношения к пролетариату не имеет? И мне кажется, что…
Арфист как-то потерянно посмотрел на него и, размахнувшись, неожиданно ударил скрипача по щеке. Он не рассчитал силу, и вся пятерня отпечаталась на пухлой физиономии собеседника красным пятном. Скрипач отшатнулся.
— За что? — каким-то чужим, не своим голосом спросил он.
— Сами знаете, — отчеканил арфист, глядя собеседнику прямо в глаза.
Он чувствовал ужасное сердцебиение, его щеки горели не хуже, чем у того, кого он только что ударил. Подумать только, он никогда в жизни не бил человека и даже не мог себе представить, что когда-нибудь до этого дойдет; и вот, пожалуйста, дал самую настоящую пощечину коллеге, которого знал не один год. Сейчас арфист был близок к тому, чтобы раскаяться в содеянном, но, увидев неприкрытую злобу в глазах скрипача — лютую, волчью злобу, — внезапно понял, что жалеет только об одном: что не врезал своему собеседнику раньше.
— Я вынужден буду доложить… — проскрежетал скрипач.