Пока Тумаров говорил, диктатор улыбался. Эти были его собственные мысли, но несколько в ином практическом освещении.
— Павел Николаевич! Да ведь мы с вами, в сущности, и не спорим.
— Я то же думаю.
— А вы могли бы все это провести в жизнь?
— Да, но я, ваше превосходительство, должен предупредить: я только исполнитель, и исполнитель до крайности осторожный. Творчества во мне не ищите.
— Но зато критика будет?
— Без критики можно Бог знает куда зайти.
— Ну так вот что. Идейная сторона для меня выяснилась, а вашу практическую деятельностью, вашу смелость, мужество и прямоту я уже знаю. Знаю также, что вы шагу не ступите без «статьи». Поезжайте сегодня же в Петербург и явитесь к Государю.
— Слушаю-с. Что я должен буду доложить?
— Вас Государь назначит и даст вам Свои указания.
— Назначит… чем?
— Господи ты Боже мой! Министром внутренних дел, не митрополитом же здешним.
— Спасибо за доверие. Отказ сочтете, пожалуй, за трусость.
«Бедная Маруся, — подумал Тумаров, — теперь-то предстоит ей мука и тревоги. Но Бог милостив».
XLIV. Спасительная мера
В одиннадцать часов вечера Тумаров и его верная спутница жизни сходили с лестницы скромного дома на Собачьей площадке, чтобы сесть в извозчичью коляску и ехать на Николаевский вокзал, когда к подъезду подкатил частный пристав и на ходу перехватил Тумарова, вручив ему собственноручное письмо диктатора. Крутогорский губернатор подошел к фонарю у крыльца, разорвал конверт и прочел следующие строки, написанные широким размашистым почерком Иванова.
«Дорогой Павел Николаевич!
Обстоятельства изменились, поездку отложите, жду завтра к часу завтракать.
Ваш Иванов».
— Что такое? — спросила жена.
— Отбой, играй назад, остаемся.
— Значит, назад в Крутогорск? Господи, как я счастлива.
— Ничего не понимаю.
Частный пристав подошел с масляной улыбкой, светившейся даже в полутьме пустынной улицы.
— Ваше превосходительство… осмелюсь побеспокоить.
— Что прикажете?
— Насчет вашего высокого назначения… Правда ли, ваше превосходительство?
— Какого назначения?
Пристав расплылся в широчайшую улыбку:
— На то мы и полиция, чтобы быть осведомленными… Вернейшие слухи…
— Совершенно ничего не знаю.
Блюститель порядка ловко козырнул, извинился за беспокойство и укатил, а Тумарову только на лестнице пришла в голову странность поведения частного пристава. Говорили они с Ивановым в четыре глаза, а в Москве уже «вернейшие слухи».
Вечер был потерян, но еще не все разъехались, и мог составиться винт, за которым Тумаров и просидел трудолюбиво до двух часов ночи.
Однако ему не спалось, он нервничал и ворочался, и в восемь уже встал. Облачившись в тужурку, принялся Тумаров за кофе, рука машинально протянулась за свежей газетой. На подносе лежало «Русское Слово», еще полное запаха типографской краски.