О письме Бабушки я рассказал Степанычу дня через три.
Мельком вспомнил Фриновского. И мое мнение о нем. Услыхав фамилию своего бывшего шефа с моим комментарием, он незнакомо–вежливо сделал мне замечание: «Почему ты прежде, до Бабкиного отъезда, не предупредил о ее планах повидаться с мамой?». Потом сорвался, обозвал меня в первый и последний раз мудаком. И удалился, обиженный…
Полутора месяцами позже счастливая бабушка рассказывала нам о моих родителях, с которыми, — якобы(!?), — пробыла месяц. Недоговрённости эти, относительно колымских свиданий с мамой, сводили с ума. Я чувствовал некую тщательно прикрываемую фальш в рассказах её о встречах с мамой. Но почему? Зачем она это делает понять не мог. А тут вовсе все запутывавшие опереточные наскоки её на Степаныча: «Черт старый! — говорила она ему, — почему бы Фриновскому не освободить их?». Степаныч молчал… Молчание моего Вергилия ещё больше всё запутывало… И снова: зачем? Почему?!…
И всё больше и больше запутываясь, — вновь и вновь задумывался: ну, в самом деле, почему бы Фриновскому не освободить маму и папу? Он — друг Степанычу. Он заместитель народного комиссара. Сила! Силища! А получается — арестовать кого угодно, да приказать расстрелять он может. А освободить — никакой у него возможности нет. Или нет желания? Смелости? Я постоянно думал об этом с тех пор, как однажды Степаныч проговорился о «приятельстве» с Мишей Фриновским (такими словами он не разбрасывался!). И начал неназойливо, от случая к случаю, посвящать меня в «дивные дела» родного ведомства. Воистину, дивными они оказались! И когда из–за них мне становилось плохо, когда тоска начинала оборачиваться поминальным плачем по родителям и Иосифу, я хватался за призрак надежды — за привидевшееся всесилие Степаныча и, через него, — за всесилие его бывшего начальника. И бился в собственном бессилии из–за неумения или страха объясниться со стариком. От обессиливающего сознания, что даже объяснясь, не в состоянии заставить или упросить его обратиться к всесильному заместителю наркома… А тут эти недосказанности, за которыми Бог знает что стоит…
Даже после всех Даниловок с Таганками, с детской наивностью верил — если Степаныч все поймет, если он решится и по–просит Фриновского — тотчас на Колыму улетит приказ! Начальники кинутся освобождать папу и маму, одевать примутся их тепло, как меня, маленького, в Мстиславле перед зимней дорогой, подсаживать в самолет… Я мечтал вслух. Степаныч сопел виновато. У него–то никаких сомнений не было в разнообразных возможностях заместителя наркома…