4 июня 1942 года в ставку Маннергейма прибыл Гитлер.
Незадолго до своего отбытия из восточно–прусского же Растенбурга он распорядился доставить в Финляндию Карла Густавамладшего. Встретились они все у маршала в его штабном поезде, где вместе с генерал–фельдмаршалом Кейтелем и еще двумя немцами поздравили счастливого деда…
…О встрече 4 июня 1942 года маршала Маннергейма и рейхсканцлера Гитлера рассказал мне Лейба Абрамович Хентов (он же Ростовский Семен Николаевич, он же Эрнст Генри) — «журналист–интернационалист», в свое время сделавший все для прихода к власти в Германии Национал–социалистической рабочей партии и ее вождя. Но кем был «тот молодой человек лет 16–ти», представленный Гитлером юбиляру, он не вычислил! Раскрываю эту тети–катеринину тайну «близости Маннергеймова внука германскому фюреру». В нее посвятил меня генерал Павел Миронович Синеокий, узнавший подробности от участника встречи фон Бюлова, офицера ВВС Германии. Позднее объявился еще один свидетель ее — австриец Шенк.
В 1943 году дом по Рейнбабен Аллее в Берлине, где жили Эмиль с сыном, разрушила бомба. При расчистке завалов Эмиль был тяжко изувечен. Семь лет госпиталей. И смерть в 1950 году, за месяц до кончины отца.
…Не упомню, каким числом августа 1940 года подписан был ордер на мой арест. Но знаю — по смерти Степаныча и по прочтении послания Сталину, которое я отправил 28 августа. В конце концов, совесть моя требовала исполнить долг перед товарищами: сообщить главе государства о преступлениях в подчиненном и ему детдоме. И если была некая корысть в моем этом спонтанном действии, то только чтобы взять на себя – только на себя! — все мыслимые последствия наших с Аликом (и с девчонками) «действий» с записками и сведениями. Конечно, хотелось очень, чтобы Степаныч узнал каким–то образом, что его внук может не только исподтишка, но в открытую Сталину предъявить обвинение в преднамеренном детоубийстве.
Только вот… успеет ли Степаныч узнать?..
…В память печальных для НКВД событий — налета на семьи братьев Сегал — схватить меня, шестнадцатилетнего, в тот же злополучный дом № 43 по Ново—Басманной прискакали пятеро.
Формальности. Шмон… Я их не заметил. Мое внимание занято было глазами бабушки. Мысль, что вижу их в последний раз, все заслонила. Я смотрел в их колодезную глубину. И скороговоркой повторял про себя слова Степаныча: «О бабке по–думал?.. Бабка — как она одна останется?.. Подумал?.. Вижу, что нет!..» И — ни слезинки в ее внимательном прищуре… И — ни вздоха с ее сведенных в усмешку сжатых губ… Прокручивая в памяти сценки ареста, я еще раз подивился (после памятных событий на канале) эффекту воздействия даже на лубянскую нелюдь записи в бабушкином паспорте. Они и при аресте повели себя «предельно корректно». Извиняясь, однако же, — друг перед другом, — матком за свое это невольное мягкосердечие…