Терпеливо, часами иногда ждал, когда выйду. Выходил я всегда с сумкой невиданных в Москве яств. С сумкой мы чимчиковали на Малую Лубянку к Степанычу. Ужинали. Потом он отводил меня в детдом, где за остатки содержимого сумки принимались мои друзья. Время было голодным, да и бацилла[5] куда как вкусна была!
Узнав Степаныча поближе Ефимовна тоже его полюбила – да и нельзя было его не полюбить! И встречала старого точно, как настоящего патриарха.
Когда Катерина была дома, Степаныч, отсидев на лавочке и добив газету, — всё что читал — читал от корки до корки! — заходил со мной. Она любила беседовать с ним. Разговоры, правда, вертелись вокруг меня и сводились к ее советам «опытному чекисту» по обращению с «приличными детьми». Старик игру ее принимал. С того дня, когда Ярон и Иосиф нашли меня, Катерина билась с властями, чтобы ей отдали племянника. В конце концов, ей отказали. Женщина не только великого обаяния, но и острого ума, она не отчаялась. И отлично разбираясь в правилах игрищ времени, главное, в детдомовских событиях, сделала все, чтобы уберечь меня от каннибальских поползновений «ученой тети Лины». «Что я маме твоей скажу, если с тобой что–то случится?!» — часто вскипала тетка, забывая, что эти разговоры меня убивали… Ей ее постоянно караулящий глаз обходился недешево: контрамарок на спектакли она никогда ни у одного директора или администратора театра не брала, а посылала в кассы Василису Ефимовну за самыми дорогими местами, какие были. И все детдомовское начальство в эти годы восседало в театрах по персональным ложам — «несравненной Гельцер» никто «простых» билетов не загибал! Конечно, яства, невиданные в Москве, тоже появлялись в домах детдомовского персонала.
За этой дымовой завесой презентов тетка настойчиво и беспрестанно искала маму, отца и Иосифа. Но как могла она их все-равно пыталась разыскать, если власть специально прятала несчастных! А может быть, давно убила их. Ведь исключить это нельзя было — убивали же вокруг несчетно ни в чем не по–винных людей! Разыскивать же сбежавших после ареста родителей наших родичей было бы себе дороже, ведь они сами теперь, верно, ходят под топором, забыв, как предали меня.
Мстиславль я помнил лишь в связи со смутными детскими впечатлениями. С маленькими происшествиями времени младенчества, участником которых был я сам. Я ведь и самого названия городка — Мстиславль — тогда не помнил, Даниловка вместе с именем отобрала у меня прошлое.
Последнее мое впечатление о моей и папы родине было связано с моей и маминой поездкой туда зимой, не иначе как с 1927 на 1928 год. Приглашали приехать всех — затевалась свадьба. За вдовца Гинзбурга из Смоленска выходила папина сестра Люба. Но папа был занят, Иосиф учился. Поехали мы. А тогда была очень морозная зима. Возвращались в лютую стужу.