— А смеяться–то не с чего. Не от хорошей жизни мужичишко этот напился. Не видал, что ли, как он с полу–то чинарики подбирал? А-а!
Но трагедии я еще не понимал в кино. Потому в детдоме — с порога — сразу всем рассказал про кино и стал показывать, как человечек проходил между рядами и всем мешал. И все, уже не в кино, а здесь, в детдоме, смеялись. Счастью моему конца не было! Но ночью плакал сильно. А на другой день снова смеялся на репетиции в Клубе строителей у Ярона. Он смотрел на меня во все глаза. Спросил, когда артисты разошлись по гримерным:
— Ты это… что смеешься?
— Я со вчера смеюсь. — И рассказал, как все получилось.
— Ну, Беночка, мне только обнять тебя остается! Знаешь, кто был этот «человечек»? Это сам Чарли Чаплин был! Великий Немой! — И обнял меня крепко–крепко, как только меня папа мой обнимал, пока не пропал.
Алику я тоже показал, как ходит человечек Чарли Чаплин.
Алик тоже смеялся. И снова хохотал его отец Михаил Иванович. Он был конструктором авиационных двигателей. И в годы моего знакомства с Аликом занимал должность директора 22–го авиационного завода, что в Филях. Лихой кавалерист на Мировой, а потом и в Гражданской войнах, он кончил авиационное училище и в начале 20–х годов летал. Потом учился в Военновоздушной Академии имени Жуковского, работал мастером и инженером на авиазаводах. А позднее, из–за дружбы с тогдашним начальником Военно–воздушных сил Красной армии Алкснисом, попал в администраторы. Он был страстным мотогонщиком и автомобилистом. Все отпущенное ему свободное время он бесшабашно (и в отношении самого себя) гонял свой BMW с коляской по подмосковным шоссе. Или же латал его и перекрашивал после очередных кульбитов. Его уделом были частые и длительные командировки на авиационные заводы Италии и Германии, где в эти годы создавались новые модели самолетов и двигателей, чуть позднее завоюющих небо Испании, — знаменитые истребители «Макки—Кастольди» и Морские Акулы — летающие лодки «Савойя-55». Он привозил из командировок очень красивые фотографии самолетов. Мы с Аликом рассматривали их часами. И рисовали, рисовали эти крылатые чудища.
Трагическая судьба ледокольного парохода «Челюскин», захваченного навсегда беспредельными пространствами Арктики, воспринималась мной, ребенком, как собственная моя судьба. Гибель его, раздавленного льдами в феврале 1934 года, в детском моем представлении как бы повторила обстоятельства гибели собственной моей семьи. И бедствия чудом уцелевших и вот теперь ютившихся на утлой льдине его пассажиров и команды сродни были бедствиям родителей моих и брата, в отличие от челюскинцев неизвестно где обретающихся, не имеющих возможности подать сигнал бедствия, быть может, даже давно погибших…