В своих раздумьях отяжелевшая,
с телом теплее воды или масла,
я покоилась, пуская слюну изо рта.
<…>
Сжечь все нутро, что клокочет под языком! —
такая мысль становится страстью.
Смерть – печальная кость; побитая, скажешь,
и все же она ждет меня долгими годами,
чтобы нежно залатать мою старую рану,
выпустить дыхание из жалкой тюрьмы.
Самоубийство становится противоестественно рациональным выходом, когда эмоциональная боль слишком велика, чтобы ее можно было перенести. Но как Секстон попала в клетку этой «жалкой тюрьмы», где иррациональное кажется столь притягательным?
Врачи используют термин «нервный срыв», чтобы описать сопровождающуюся неадекватным поведением острую эмоциональную реакцию на фоне длительного периода тяжелого психологического или эмоционального страдания. Это значит, что человек в некотором смысле похож на мотоцикл или стиральную машину: детали могут изнашиваться или ржаветь; тех, кто переживает нервный срыв, можно, по крайней мере в теории, отремонтировать. Однако для Секстон обещание восстановления было неубедительным.
Хотя у нее случались приступы мании и депрессии в подростковом возрасте, представляется, что ее первый «нервный срыв» был вызван повседневными заботами о детях. Когда ее дочь заболела крупом, Энн провела целую ночь, убежденная, что девочка почти умирает. Страх за безопасность своих детей скоро превратится в боязнь повредить им. В последующие годы Энн страдала от все более разрушительных перепадов настроения и – между всплесками литературной деятельности – проводила многие месяцы в психиатрических отделениях.
Из записей Секстон, относящихся к этому периоду, видно, что она день за днем погружается в пучину боли: «Кажется, что нет ничего стоящего – я ходила по комнатам, пытаясь думать о том, что нужно сделать: какое-то время я буду что-то делать, печь печенья или чистить ванную, убирать кровати, отвечать на телефонные звонки, – но все это время во мне бурлит жуткая энергия… Я сижу в кресле, и пытаюсь читать журнал, и накручиваю волосы, пока они не превратятся в локоны, – и когда я прохожу мимо зеркала, то смотрю на себя, беру гребень и расчесываюсь… Потом я хожу туда-сюда по комнате – вперед и назад, и чувствую себя тигром в клетке».
То, что начинается как безразличие и замешательство, набирает ужасную силу, а разум Секстон полностью обращается вглубь себя, отворачивается от мира печений, телефонных звонков, журналов, который перестает существовать. Затем разум поэтессы на время успокаивается, что позволяет ей маскировать свое состояние, свою боль шутками: «Что ж, я не собираюсь убивать себя в кабинете доктора, у него очень красивый ковер».