Сквозь щель в ставнях Гумпельмейер видел с порога пустынную улицу, где свирепствовал дождь; оттуда не доносилось ничего, кроме стона ветра с моря.
— Какой-нибудь воришка, — пробормотал он. — Иначе он стучал бы в дверь, лежал без сознания или требовал десять тысяч флоринов за увечье.
Его зачаточная совесть удовлетворилась этим объяснением.
— Воришка, если не убийца, — добавил он.
И вдруг увидел себя лежащим на пороге магазина с перерезанной глоткой. Пустые витрины вокруг…
Он с яростью пнул кисть ногой, и та выкатилась на середину комнаты.
— В помойку!
Он решил столкнуть ее в сточную канаву во внутреннем дворике дома.
Он пересчитал удары курантов.
— Один, два, три, четыре…
Почему ему вдруг вспомнилось, как он ребенком играл с приятелями на улочках Жордаана?
Он вспомнил, как хитростями, экономией, умелой торговлей скопил денег на великолепный красно-золотистый мяч.
Это был король мячей — он прыгал, словно наделенный фантастической жизнью, сотканный из гордых прыжков, самодовольных подпрыгиваний, бега через грязные лужи, которые почти не пачкали его великолепия.
Как он смог утерять столь чудесное воспоминание?
Он прячется в углу. Удар ногой, и мяч прыгает по ступенькам. Где же он? Он не остановился, а катится по узкому коридору. Его можно догнать… Бам! Он подпрыгивает до потолка… Ах, грязнуля. Он запачкал светлое дерево… Грязное пятно…
Нет, это не пятно грязи, а красноватая клякса. Кровь…
Гумпельмейер уже не жордаанский мальчишка в лохмотьях, а богатый ювелир с Кальверстраат. Он гонит перед собой не мяч, а отрезанную окровавленную кисть, сжавшуюся в кулак, словно от ненависти и гнева.
В глубине коридора кусок окровавленной плоти зажил странной жизнью — он скатился по лестнице в подвал, куда Гумпельмейер и не думал его загонять.
Целый час понадобился ювелиру, чтобы отыскать кисть и вынести вон, зажав двумя поленьями, как щипцами.
На линолеуме маленькой гостиной обрубок снова принялся за игры.
От каждого удара закатывался под мебель, вылетая оттуда, чтобы снова спрятаться. В конце концов, взлетел на шесть футов и упал на клавиатуру пианино.
Раскрывшиеся от удара пальцы ударили по клавишам — раздался визгливый аккорд.
Рухнув в кресло, Гумпельмейер безумным взглядом смотрел на отвратительный кусок плоти — он изучал в свете люстры каждую деталь, сам не понимая, откуда возникло болезненное любопытство.
Кисть была необычной, маленькой, но удлиненной, отчего казалась деформированной. Ее покрывала многодневная грязь, но между пальцами просвечивала бело-розовая кожица. Он пригляделся к ранкам и заметил, что кисть искалечило какое-то таинственное заболевание — кончики пальцев были обглоданы, большой палец покрылся струпьями, а ногти искривились.