— А ты переменам и перестройке радовался, Витёк?
— А как же? Как все! Думал: гляди, как всё будет к лучшему — советская власть, с детскими садиками и профсоюзными санаториями, как в СССРе было, плюс — демократия американская и зарплата европейская! Очень мне тогда эти два слова нравились — американская и европейская. — Он трогает раскрытой пятернёй собственный лоб и ловит ртом воздух. —Ну, и пиво, ясный перец, на каждом углу и в кружках баварских, а не в баночках из-под варенья, как в Новороссийске или в Архангельске, где каждый встречный мужик с баночкой, будто анализ мочи сдавать собирается. Сейчас расскажи кому — не поверят. Я и за Горбача на митинги шёл, как за кружкой баварского. Чтобы из кружек пить, а не из баночек! Понял?
— И я перемен ждал. Новой работы. Я — капитан — тревожился! Что будет? Как? Справлюсь ли я? Я работу мою любил, больше чем жену. И, поверь, что даже жена моя про успех моей работы думала. Такие мы идейные были? Нет. Но работа каждой семье уважение давала. Ребенок в садике говорил громко — мой папка — рыбак! Я не стесняюсь. Да, я — человек труда. Таким меня воспитали и сделали. Таким, если честно сказать, я себя уверенно в жизни чувствовал и сам себе нравился. А когда перестройка началась, я думал, что работать ещё интереснее будет. Зарплата больше. Города современнее. Жене и детям — подарки всякие. Я и сейчас верю, что партия хотела нам блага. И жена говорила мне много раз: я, Сашенька, потерплю. Ты работай. И все у нас будет, как у людей: квартира, соседи, внуки на даче, и ты на машине повезёшь нас к морю. Я — экономная, и я тебя дома не подведу. А ты работник хороший, это все знают.
Опять подошёл Шпринг. Он явно взволнован, как пёс на большую луну, говорит, нервно заикаясь:
— Время идёт, Витя, давай играть. Вот три баночки, вот — косточка. Кто с косточкой останется — тому прыгать.
Витя досадливо морщится:
— Что ты пристал, Шпринг? Я сразу скажу, кто останется — ты! Не веришь, смотри! На меня играем. Раз! Два! Три! Где косточка? Нет. На капитана. Раз! Два! Три! Нет косточки. На тебя. Раз! Два! Вот и косточка. Тебе, Шпринг, акульи зубы считать… Иди-иди. Не мешай нам.
Шпринг отходит в темноту.
Двое продолжают разговор.
— Не спишь, капитан? Может мы и взаправду — последними здесь остались? Все вернулись, а мы потерялись? Может быть, там коммунизм уже какой-нибудь плохонький? Почти настоящий? Только без нас. Ты прости, капитан. Я готов работать и работать. Я же морской человек! Мы с тобой, можно сказать, последние труженики моря. Это — железно. Но я хочу понять, почему нас страна здесь забыла? Послала сюда и забыла? Сколько нам ещё смены рабочей ждать? Где этот Горби? Без меня пиво пьёт?