— Извините меня, господа и дамы. Мадам права: можно восторгаться военным строем, но нельзя расстрелять вечер. — Боб, кажется, был смущён.
— Это есть у кого-то из русских поэтов? — заметил пациент в очках.
— У Маяковского: «Лето и расстрелянный немцами вечер», — уточнила старушка в белом.
— Почему опять немцами?
— Не знаю, — старушка развела руками, беспомощно, — но так у Маяковского!
— Мадам, я должен реабилитироваться. Как мне это сделать? Помогите офицеру в летах. — Боб старался улыбаться, но глаз был прищурен, как на перископе. «Это — хорошая цель», — мелькнула шальная мысль из офицерской молодости.
— Позовите на помощь вашу маму. Она, наверняка, говорила вам что-то на память.
— Она говорила, что каждый взрослый — птенчик на руках матери. А ваша мама, что говорила вам?
— Говорила, что каждый человек, как птица, только не знает, что умеет летать.
Женщина в белом зааплодировала и сказала: «Браво, как замечательно».
— Она была русская или немка? — спросил офицер.
— Она была мама. Я даже не знаю, родная ли? Такая была страна. Вам не понять. Простите.
— Господа! Господа, давайте что-нибудь петь. Родное. Тихое. Вместе.
— Давайте из Гёте! Нет, лучше Лермонтова: «Выхожу один я на доро-огу, предо мной кремнистый путь блестит… Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит-иит…».
Ночь. В окна барабанит дождь. Тело тяжёлое, как мокрый песок. Знобит, и левая нога наполнилась бегающими мурашками — онемела. До рассвета целая ночь. Он вспомнил Птицу и глаза женщины, потерявшей родину. Кто она здесь? Доктор называл себя, весь остальной персонал и всех пациентов — жильцами: «Живём мы здесь, и этим счастливы», — повторял он по утрам, улыбаясь и раскланиваясь. Было нечто домашнее и трогательное в его улыбке. Жильцы называли его «пáпик», меж собой, разумеется.
Боб попытался рассуждать логически, чтобы понять, кто она здесь?
— Она — не цель. Нет. Она… Она — птица, — сказал он вслух. И улыбнулся. Ему стало приятно. Он стал ждать рассвета, и это ожидание, кажется, было самым приятным ожиданием в его жизни. Он слушал шелест листа, залетевшего на подоконник ещё с вечера и зацепившегося там. Он видел скольжение капель по лунной стороне стекла. Он услышал первую птицу, когда она зашевелилась в гнезде на дереве и порхнула над кроной старого дуба. Боб встал и открыл окно. Боже! Какое утро! Как приятно шумит море, ровно и мерно смешав бег мелких волн в один мощный гул, замирающий в дюнах. Он даже услышал, кажется, как шелестит песок, струйками осыпаясь в лунку. Две сосны на далеком взморье были дружны и подвижны, как два обнявшихся путника, и махали руками ветвей. Солнце было за спиной, на востоке, но от этого даль моря только выигрывала полнотой красок и света. Он вспомнил, что такое же светлое яркое море он видел далеко-далеко в детстве, когда проводил домой девочку и возвращался один. Под ногами скрипел песок, а над головою шумели сосны. Где это было? Когда? Далеко-далеко в детстве. Это совсем из другой жизни, Боб. Ты — молодеешь, что ли? Ему стало смешно и весело: «Да чёрт меня подери — как же её звали? Ирен? Марта? Инна!.. Как это хорошо — начать все сначала».