Отдалялась — торопливыми спинами и глазами людей, спешащих мимо. Один — остановился и шагнул навстречу, но лицо — утомлённое, бегло наклонился, завязывая шнурок на кедах, и снова нырнул в поток, не потревожив двух воробьёв на краю асфальта и не заметив меня.
Задыхалась — от впечатлений и удивления: таксисты сидели в своих авто как манекены — в белых рубашках с галстуком, все с одинаковой стрижкой и все на одно лицо — японское. Дверцы у такси открывались и закрывались автоматически, пропуская пассажира, который на дверцы и не смотрел, будто их и не было вовсе. Первые этажи высотных зданий были бесконечно огромными, как стадионы. Одни этажи пестрели и двигались, полными людей эскалаторами и картинками реклам на мониторах, другие были статично обездвиженными: в них стояли бесконечные ряды игровых автоматов, и бесконечное количество роботов-людей застыли перед ними в неподвижных позах, кажется — навечно. Но везде было одно общее — людей было много. Оч-чень много. Много было домов, окон, дверей. Провода висели над улицами, как потоки дождя. Деревья, большие и маленькие, опутаны лентами и привязаны к городу, как корабли к пристаням или воздушные шары к земле, чтобы не уплыли и не улетели — напоминание о цунами и тайфунах.
«Япония — это тебе не подводная лодка, конечно, но тесновато, как в моторном отсеке», — осваивался Мотя и втирался в доверие улицы, сменив родную пилотку на японскую шляпку — маленькую и вполне мужскую.
«Вечером, люди идут в свои комнаты, пустые без нашей привычной мебели — без комода со слониками или шкафа с зеркалом, смотрят на бумажные стены, как на занавес свето-теней, смеются перед плоскими телевизорами, выходят под звёздное небо и не думают о завтрашнем землетрясении, будто совсем не боятся богов и их гнева. Каждый день — суета и история: обувь в ящичке у порога — как череда поколений в гости, ритуал чаепития — как молитва без слов, прикрытые веки над маленькой чашечкой чая… Совсем как у нас на Кубани, — думает Саша. — А вся философия Востока, — упростил он восточную мудрость, — это слабость концентрированной силы и резерв бесконечной слабости, когда слабость — как небо, и её не обхватит даже самый могучий боец суоми, и она ему — непосильна». — Сашка вздыхает мечтательно и вспоминает Тамань — другой край земли, свободный, как бабушкин огород за хаткой, медленно сбегающий к морю, и мост, который он сам построит на её удивление: «Сашок, та хиба ж это можно — по небу на Крым переихаты? Не — не виру…» И становится бабушка — похожа на друга Мотю: «Не верю, Сашок».