Тут архитектор заметил, что повалил снег, такой рыхлый. Вот тебе и весна. «Вечно так. Только замечтаешься о чем-нибудь теплом — и нате вам, погрейтесь». За свои тридцать пять лет он ни разу не видел моря. Даже Баренцева. «Это роскошь. Обойдусь. Некогда. На пенсии отдохну». А жена с дочерью каждое лето ездят, загорают. Такие обе шоколадные возвращаются. Смотреть — глазам тепло. Для них ничего не жалко.
От голода заныл желудок. «Хорошо, что хоть утром успел перекусить, когда семье завтрак готовил, а то точно бы с голоду посинел». При мысли о посинении синих кружочков перед глазами стало больше. Редкие проезжающие машины сделались синими, как одна. И снежинки посинели. Он взглянул на часы. Они показывали половину десятого, а рука под ними и впрямь была синей, но по-настоящему, от холода. «Перчатки, блин, утром забыл!» В этой руке он нес пакет с шампанским и праздничными закусками, а другой придерживал за пазухой букетик мимоз. Сменил руки и ощутил праздник: «Иногда для счастья нужно так мало…»
Знакомым путем архитектор свернул во двор и оказался перед своим домом. Окна теплой квартиры на десятом этаже. Они маняще светятся, дома ждет семья. У подъезда — красненькая машинка жены. «Уже две недели стоит без номеров. Надо наконец вырваться, хоть машину ей на учет поставить».
Лифт почему-то не работает. «В честь праздничка?» Консьержка пожимает плечами.
— С праздником вас, с Восьмым марта!
— Ой, спасибо!
В ее бытовке шумит телевизор, показывают привычный такой концерт. Ватные ноги долго поднимают архитектора на десятый этаж. Наконец он ставит пакет у родной двери, роется в кармане и звенит ключами. Уже в прихожей слышен телевизор, семья, как всегда, в гостиной.
— Привет, девчонки мои! С праздником вас! — Он поправляет желтенький букет.
— Здорово! — доносится из зала женский голос. И дочкин голосок: — Приветик, пап!
Он ставит букет в вазу и идет на кухню набрать в нее воды. В раковине грязная посуда, осталась от завтрака.
— Вы что же, сегодня не обедали? — шумит он в гостиную. В ответ дочка пищит:
— Обедали. Мы в кафешку ходили.
Архитектор нацепил передник, включил кухонный телевизор и под его бухтение принялся за посуду. Попутно решил успеть приготовить праздничный ужин. Стер со стола и водрузил на него вазу с цветами и «шампанскую бутыль». По ящику пищала Степаненко. Что-то прикольное рассказывала про то, какие мужики «козлы». «Совсем не осталось мужиков, — говорит, — ниче не могут. Нам — бабам — надо все самим. Власть надо брать, чтобы управлять этими олухами». Зал задорно ржал, и архитектор хихикнул. Пока на сковородке грелось масло, он выскочил на площадку, вынес мусор. Вернулся к плите и ощутил такое приятное, привычное, как кухня снимает дневную усталость. Пока на сковороде шкворчало мясо, быстренько покрошил салат. В телевизоре Петросян смешно выпучил глаза. «Теща, — говорит, — моя — змея! Я, — говорит, — приползаю с работы, а она на меня шипит! А жена, — говорит, — ударница! Скалкой ударяет, когда мы с мужуками…» Зал гогочет, и архитектору от его рожи смешно. Он протер фужеры, расстелил на столе свежие салфетки и позвал девчонок к столу. Когда вся семья уселась, по телеку ведущий отчеканил тост: «За милых, ласковых, красивых, на которых держится весь дом, без которых нам — мужикам — не прожить и дня!» Красиво до слез. Грех не выпить.