— Шарлотта.
Низкий голос Ормана, запах сандала и прикосновение обнаженной ладони.
По животу и ниже: туда, где собирается жаркое, тянущее наслаждение. Я всхлипнула и застонала, выгибаясь, подаваясь за этой лаской. Скольжение пальцев и жар, идущий по нарастающей. Там, где меня касались — откровенно, бесстыдно, тело отзывалось сладкой пульсацией. Именно она заставляла погружаться все глубже, в темноту малахитовых волн, в которые солнечный свет вливался рассеянными полосками, раскрашивая уходящее небо золотым сиянием. Сильные пальцы легко массировали чувствительную точку между ног, проходились между влажных складок.
Назад и вперед.
Мягко, настойчиво, жарко.
Невыносимо-сладко.
От легких скользящих движений до настойчивых, сильных.
До предела, когда пульсация внутри заставила выгнуться и вскрикнуть. Руки почему-то оказались свободны, и я цеплялась за простыни. Кусала губы, но от накатывающих безумным удовольствием волн снова и снова выдыхала стоны.
До той минуты, когда дыхание прервалось, а следом напряженный голос настойчиво ворвался в сознание:
— Шарлотта, посмотри на меня.
Широко распахнула глаза, глядя на склоняющегося надо мной Ормана. Между ног сладко пульсировало, и эта сладость растекалась по всему телу, заставляя дрожать под его ладонями. Они лежали на моих бесстыдно разведенных бедрах, большие пальцы поглаживали по-прежнему чувствительную кожу. В глазах снова мерцали золотые искры, и вот странность — от этого они казались еще темнее. Мгновение, а может быть вечность, я смотрела на него, пока он не потянул меня на себя. Уперлась ладонями ему в грудь, чувствуя сильные пальцы на подрагивающих плечах. Чувствуя руки — поддерживающие, а не удерживающие.
— Спи, — просто сказал он.
И я соскользнула в эти руки и в темноту.
Пауль Орман.
Он прижимал ее к себе: спящую, горячую после неги оргазма. Рыжие волосы стекали по рукаву его рубашки, стелились по покрывалу, и он не удержался: коснулся прядей кончиками пальцев, повторяя их раскаленную нежность. То, что произошло, больше напоминало помешательство, да помешательством это и было.
Днем, когда Шарлотта лежала в его мастерской, растянутая на темной зелени покрывал, оплетенная веревками, обнаженная, с высоко вздымающейся грудью, потемневшими от прилива крови сосками и слегка разведенными бедрами, он ни о чем не мог больше думать. Ни о чем, ни о ком, только о мгновениях, когда она будет кричать под ним. Кричать его имя, но вместо этого услышал: «Разве что в страшном сне».
И это ударило сильнее, чем он мог представить.
Впрочем, тогда он даже представить не мог, что она не играла. Фальшивая невинность обходится дорого, должно быть, поэтому ему так хотелось увидеть ее истинную суть. Порочную, темную, тщетно упрятанную под вуаль напускной морали, скромности и сомнительных принципов, но…