— Соскучился?
— А ты не соскучился? Я сплю и во сне вижу эти окошки. И еще — машины.
— И девочек, — в тон ему сказал я.
— И девочек, — подтвердил Костька. — Не выдержать мне здесь. Буду писать рапорт. Пусть ругают.
— Вообще-то, ты зря, Костька, — сказал я. — Ну, трудно, понимаю, так ведь надо.
— Брось, — сказал Костька. — Ты, брат, все это с чужих слов говоришь. «Надо, надо…» Условия учитывать надо. Леньке деревенскому здесь лафа. Сырцов — лесоруб, вырос в лесу, ему здесь тоже не дует. А мы с тобой — городские, у нас городская жизнь в крови. Я ж не против службы, не баптист какой-нибудь, но городские должны служить в городе.
Я подумал, что Костька скис. Не надолго же его хватило. Если он напишет рапорт о переводе — неприятностей, конечно, ему не обобраться. Но почему мне, тоже городскому, такое не приходило в голову? Я тоже люблю город, люблю Ленинград, но раз надо — я здесь, и никуда уже не денусь до конца службы.
— Знаешь, — сказал я Костьке, — когда мы с начальником заставы шли, я почувствовал — все! Не могу! Упаду и не встану. А потом подумал: слабак ты сопливый, — и пошел, и пошел. Второе дыхание называется. Может, ты сейчас перед вторым дыханием?
— Чепуха, — усмехнулся Костька. — Все дело в духовных запросах, сам понимаешь…
Он как-то осекся, но я не стал допытываться, что именно он имел в виду. Пора было работать. Я просигналил в «машинное», чтоб Эрих запускал дизель, и вспомнил об этих «духовных запросах» только, когда вырубил ток и погасил прожектор. Костька мялся, увиливал. Я чувствовал это.
— Ты, Костька, на людей бросаешься. Умней других себя считаешь, вот что.
— А если так оно и есть?
— Ого!
— Зато откровенно. Можешь подбросить нашему комсгрупоргу тему для очередного комсомольского собрания.
Он говорил о Леньке. На днях мы избрали его комсгрупоргом. Ленька бормотал что-то невразумительное я краснел, а я хлопнул его по плечу и сказал, чтоб он держал вас в руках. Ничего, справится.
Больше мы с Костькой ни о чем не разговаривали. Видимо, он понял, что я ему не поддержка. А я думал, что Костька рано или поздно снова сорвется. Нельзя жить с таким настроением.
Чтобы больше не разговаривать, я, выключая прожектор, уходил к Эриху. В «машинном» было тепло, даже жарко. Эрих был без куртки, в одной гимнастерке с расстегнутым воротником и закатанными рукавами, чтобы не испачкать. И снова мне казалось, что это — вовсе не солдат, а артист, которого одели в солдатскую форму, и он здорово играет свою роль.
— Холодно, погреюсь у тебя.
— Грейся.
Он внимательно поглядел на меня, и я понял, что Эрих уже догадался обо всем. Странно, мне всегда кажется, что Эрих знает все. Может быть, потому, что он молчит, и разговорить его трудно.