— Вы не были ее опекуном? — не отвечая прямо на его вопрос, спросила Клавдия.
— Бы-ыл.
— А зачем вы ее опекли?
— Я вас не понимаю. Она разве та-ара-а-кан, чтоб ее опечь или запечь…
— Не притворяйтесь и не острите… Я все прекрасно знаю. Сознайтесь, что вы обидели сирот, и я возвращу к себе вашего Коко! Согласны?..
— Напрасно вы, суда-арыня, меня обижаете! — воскликнул жалобно Полусов. — У Нади еще были опекуны, кроме меня, — ее мачеха и купеческий брат Верхнеудинцев… Последний ее и опек… Я человек богатый и бездетный, а у него восемь дочерей, и всем приданое подавай!..
— Почему же вы, — не отставала Клавдия, — видя грабеж, не вступились, как опекун, за интересы сирот? Вы тоже, я думаю, от незаконной дележки чужого добра не отказались… Я хочу знать, правду ли мне говорила про вас Надя Мушкина? Я ведь никому, даже ей, не скажу. Сознайтесь, это мой каприз, и я прощу вашего глупого Коко…
Полусов побледнел. Желание угодить Полушкиным боролось с нежеланием сказать правду. Он, как и все старинные купцы, жил чисто внешней жизнью и гордился только своей показной честностью: внутренней для него не существовало, как не существовало и жизни без прописных, обыденных истин, т. е. без того фанфаронства, которое заклеймил еще покойный Островский.
— Врет Надька! — уже сердито сказал Полусов. — Я ее единственный благодетель: и приданое богатое сделал, и деньги ассигновал, только в ней бес сидит: не хочет выходить, за кого мы, старшие, хотим, а за какого-то своего музыканта голопятого. Нет, шалишь, знаем мы этих стрекулистов… Деньги возьмут, протранжирят, а потом к тебе: дай еще, а не дашь — давай отчет по опеке!
Клавдия терпеливо выслушала эту гневную тираду и по окончании ее вновь сказала с улыбкою Полусову:
— Так вы не сознаетесь?
— Не могу же я на себя преступления возводить! — уже досадливо ответил Полусов. — Хотя и очень хочется помочь Коко и утешить его родителей, но…
— Если нет, так до свиданья. Нам говорить с вами больше нечего… Я сама могу помириться!..
X
ПОКРОВИТЕЛЬНИЦА ВЛЮБЛЕННЫХ
Лето было в самом, что называется, разгаре. Клавдия уже давно жила вблизи Кунцева, на даче Полушкина, с которым она без всяких посредников, встретившись как-то на Пасхе в одном из театров, помирилась. Льговская, в полном смысле этого слова, отдыхала. «Понедельники», «четверги» и прочие «дни» разлетелись кто куда: остались только Полушкин и Наглушевич.
К фельетонисту Клавдия питала враждебное чувство за грязный, клеветнический пасквиль, написанный про нее борзописцем в одном из уличных листков. Чтобы чем-нибудь досадить за это Наглушевичу, Льговская страшно увеличила свой гонорар… Однако фельетонист редко, но метко посещал Клавдию. Испорченный до мозга костей, он не мог забываться в объятиях других женщин, у которых «было то, да не это».