— Не знаю. Никто из них не знает. Скажи, где ты живешь, а? Ты хочешь домой?
— Девятая улица, — сказал он дрожащим голосом, — семьсот сорок девять.
— Вы нас подбросите, док?
— Конечно. Держите его.
— О-оп! — Крепкие руки подхватили его под колени и спину, легко подняли и понесли сквозь глазастую толпу к машине Скорой помощи.
Машина двинулась, и пульсация в лодыжке стала глубже, боль поднималась вверх по кости. Что он сделал? Что они скажут, когда принесут его наверх?
Отец! Он застонал...
— Не так уж и болит, правда? — весело спросил врач. — Завтра будешь бегать.
— Он намного лучше, чем я думал, — сказал полисмен за его спиной, — я думал, док, — он поджарился, Иисусе прости.
— Не. Ток ушел в землю. Это его спасло. Не понимаю, почему он так долго был без сознания. Слабость, наверно.
— Это будет тебе уроком, парень.
Машина завернула за угол и остановилась. Улыбающийся врач спрыгнул на землю. Полисмен вынес Давида на руках. Дети, бывшие на крыльце, узнали его и завопили:
— Это Дэви! Это Дэви!
Женщина в коридоре схватилась в ужасе за щеку и откачнулась. Они поднимались по лестнице. Сзади шел врач. За ним несколько человек из толпы и дети этого дома.
— Что случилось? Что случилось, Дэви?
Открывались двери. Знакомые голоса кричали в коридорах.
— Это он! Сверху. Где драка была!
Чем выше они поднимались, тем тяжелее дышал полисмен, обдавая щеку Давида своим горячим дыханием.
Последний этаж. Окошко над дверью освещено. Они там. Что они скажут? Он простонал от страха.
— Где же это? — устало спросил полисмен.
— Вот, вон там! — слабо показал он.
Перед ним стояла мать, глядя напряженно и испуганно. Ее рука лежала на плече отца, сидящего рядом. Его щека лежала на кулаке, глаза были подняты. Они горели, как пламя. В них было оскорбление и жесткий, как удар кнута, вопрос. Больше никого не было. Давиду показалось, что целый век они смотрели друг на друга, замерев вот так. И потом, как только полисмен заговорил, мамина рука метнулась к груди, ее лицо стало белым, исказилось от ужаса, и она закричала. Отец отбросил стул и вскочил на ноги. Его глаза выпучились, челюсть отвалилась, и он побледнел.
На короткое мгновение Давид почувствовал сильный прилив торжества над побелевшим, согнувшимся отцом, и потом комната вдруг потемнела и закружилась.
— Давид! Давид! — прорвались сквозь туман крики матери. — Давид! Давид! Родимый! Что это! Что случилось?
— Спокойнее, миссис! Спокойнее! — Давид почувствовал, как полисмен отставил локоть, чтобы оттеснить мать. — Дайте слово сказать! С ним все в порядке! Ничего особенного! Эй, док!