— Скажите, — послышался голос полисмена, — вам нужны все эти люди здесь?
— Я — мне, — робко ответил отец. — Я — вы...
— Конечно. Пошли, девочки. Ребенку нужен покой.
Шарканье ног и тихие протесты.
— Я принес ботинки и носки Дэви, мистер, — протрубил детский голос. — Мы с ним ходим в один хедер.
— Молодец! Оставь их здесь. Выходите, выходите.
Ноги прошаркали через порог, голоса стихли. Дверь
закрылась.
Чай кончился. От внезапной волны жара, заполнившего его усталое тело, у него на лбу и губах выступили точечки пота. Белье прилипло к телу. Простыни стали влажно-теплыми и неудобными. Он подполз к прохладному краю кровати, где сидела мать, и обмяк, упав на спину.
— Еще? — спросила она, ставя чашку на подоконник.
— Нет, мама.
— Ты ничего не ел с самого утра, мой родной. Ты ведь хочешь есть, правда?
Он отрицательно покачал головой.
Отец появился в дверном проеме, и черты его лица были неразличимы в темноте. Только блеск глаз, направленных на распухшую, серую лодыжку. Мать заметила взгляд отца и тоже посмотрела на вздувшуюся ногу. Ее трудное дыхание свистело между губ.
— Бедный малыш! Бедный мальчик!
Отец положил тяжелую руку на косяк.
— Он написал название какого-то лекарства, — сказал он хрипло, — намазать на ногу.
— Да? — она приподнялась. — Я пойду принесу.
— Сиди! — В его властном тоне не было обычной силы, точно он говорил скорее по привычке, чем по убеждению. — Я быстрее принесу. Твои соседки не задержат меня своими языками. — Но он не двигался с места. — Доктор сказал, ему станет лучше через день-два.
Она молчала.
— Я говорю — ему через день-два будет лучше, — повторил он.
— Да. Конечно.
— Что?
— Ничего.
Пауза. Отец прочистил горло. Когда он заговорил, в его голосе была странная резкость, как будто он в одно и то же время сдерживал и подталкивал себя.
— Ты-то считаешь, что это моя вина, да?
Она устало покачала головой.
— Какой смысл говорить о вине, Альберт? Кто мог это предвидеть? И если уж говорить о вине, то моя тоже здесь есть. Я никогда тебе не говорила. Я позволила ему услышать это много месяцев назад. Я даже уводила его вниз... чтобы...
— Чтобы защитить его — от меня?
— Да.
Зубы отца скрипнули. Его грудь поднялась.
— Пойду, принесу. — Он тяжело повернулся на пороге.
Твердые, неэластичные шаги отца пересекли пол кухни. Дверь открылась, затем затворилась. Волна тихой жалости поднялась в груди Давида, как в глубине тех зимних ночей, когда он просыпался и слышал эти твердые шаги на лестнице.
— Может, ты скоро захочешь есть, — убеждала мать. — Когда отдохнешь немного, и мы положим тебе лекарство на ноги. Немного молока и яйцо. Будешь это есть?