— А может, прав он? Куда, девонька, нам, женщинам. Мужики не выдерживают…
— Я от него никуда не хочу. Поняли, Ефимия Михайловна?
— А он-то знает?
— Нет, конечно.
Что могла Ефимия Михайловна присоветовать? Зельев никаких она на этот счет не знала, да кабы и знала, вряд ли сказала. Не дело дите в утробе убивать. И народу после войны ох как поменеет, нужно сейчас бабам рожать, как ни тяжело.
— Рожай, девонька… А если некуда будет дитя деть — ко мне приноси. Своих внуков мне, наверное, уж не видать… Приму хорошо.
Рассмеялась солдатка вдруг:
— Не сирота я. Свои родители есть. Примут. Но на добром слове спасибо, Ефимия Михайловна.
Комбата Ефимия Михайловна мельком видала. Видный мужик, статный. Нос, правда, с горбинкой, кривоватый. Но всем другим вышел.
Не послушалась Катя (так звали девоньку) доктора, не пошла в санроту, при своем капитане осталась, санинструктором. А зря. Ведь она теперь не только о своей жизни должна думать. И комбату, наверное, ничего про то не рассказала, иначе он бы ее мигом в тыл отправил.
Тем временем стало приходить пополнение в батальон, о котором Катя говорила. Когда двадцать бойцов новеньких придет, когда с полсотни. На передовую их пока не отправляли, здесь расположили и водили каждый день за Погорелое на занятия. Иной раз слыхать было, как «ура» они кричали на учениях.
В ту ночь проснулась Ефимия Михайловна от стука в дверь сильного. Дневальный спросонья спрашивает:
— Кто ломится?
А в ответ голос знакомый:
— Открой, друг, дай свою избу поглядеть.
Господи ты боже мой — Ваня же это!
Скатилась она с лежанки к двери… Руками дрожащими засов никак подвинуть не может, и голосу нет, чтобы сказать: «Ваня, тут я, мать твоя».
Наконец открыла. Иван как ее увидел — так и обмер. Тоже слов не находит, только смотрит, глазами моргает. Потом лицо скривил и бросился ее целовать. У обоих лица мокрые, ее слезы с Ваниными перемешиваются.
Доктор тут из своего закутка вышел. Он поздно спать не ложился, все писал чего-то каждый вечер.
— Ефимия Михайловна, неужто сын?
— Он самый. Ванечка мой. Господи, услышал ты мои молитвы. Довелось свидеться.
Сказала, а сердце вдруг сжалось — воевать же здесь Ване. Не на побывку прибыл, на войну.
А Ваня слезы отер, отошел от нее на шаг, каблуками прищелкнул, руку к ушанке приложил:
— Товарищ капитан…
— Ладно, — махнул рукой врач. — Проходите в свой дом, располагайтесь, товарищ…
А у Вани в петлицах четыре треугольника. Врач, как назвать, не знает — то ли старшина, то ли замполит.
— …Замполит Разумихин, — четко так Ваня доложил, а улыбка во все лицо, глаза сияют. — Я сейчас, мама. Скажу только, что здесь остаюсь, — и выбежал.