— Все, готов, — шепчет кто-то, когда тот опять падает и очень долго не поднимается.
К Коншину подползает санинструктор.
— Не могу. Пойду я. Надо помочь, — говорит он.
— Не надо, — Коншин качает головой.
— Не могу глядеть. Наверно, сознание потерял…
— Не надо, — повторяет Коншин. — Убьют и тебя, и его.
— Встает, встает, — радостно проносится по цепи.
Раненый поднимается и, словно в замедленной съемке, раскинув руки, чтоб не потерять равновесия, медленно, шаг за шагом продвигается к роще… Немцы на удивление всем не делают ни одного выстрела, но взвод напряжен до предела, смотрит затаив дыхание, не роняя ни слова, не тревожа ни одним движением тягостную мучительную тишину передовой…
Трудно определить, сколько времени маячит по белому полю, среди воронок и трупов эта фигура — может, полчаса, может, час, но для взвода — вечность… Ежеминутное ожидание немецких выстрелов и смерти этого воскресшего на мертвом поле человека измотало людей, и поэтому, когда санинструктор не выдерживает и бросается ему навстречу, подхватывает и волочит к роще, когда делают они последний шаг и кусты скрывают их от немцев, общий вздох проходит по передку… И сразу после этого все начинают говорить.
Раненый был в рваном, запачканном кровью маскхалате, потому и выглядел так необычно.
— Пить, — бормочет он и теряет сознание.
Но тут уже подходят санитары с носилками, его укладывают и уносят.
Почему немцы не стреляли? Неужели не видели? Не может быть! Он столько времени одинокой мишенью маячил на поле! Что это? Конечно, добить раненого — подлость. Но разве все, что делают немцы, — не подлость? Почему же не стреляли? Возможно, только два-три фрица-наблюдателя видели его и эти два-три оказались не сволочами? А может, проспали? Вопрос остался безответным. Коншин, очнувшись, командует разойтись всем по своим местам.
Проходя в середину леска, Коншин слышит стон. Где-то совсем рядом. Бросается к небольшому шалашику — в нем, скорчившись, лежит раненый с посиневшим лицом, совсем мальчишка.
— Братцы… — стонет он и растирает слезы на чумазом лице.
— Откуда вы? Вчера наступали? — спрашивает Коншин.
— Не-е… Третьего дня, наверно… Перевязали меня и забыли… А я то очнусь, то в забытьи…
Повязка у раненого вся в запекшейся крови, а сам он маленький, жалкий…
— Санитары! Где санитары? Ко мне! — кричит Коншин, выскочив из шалаша.
Вместо санитаров подбегает Савкин.
— Видите — третий день валяется! — негодующе бросает Коншин.
— Я же говорил вам… — покачивает тот головой.
Они вытаскивают раненого из шалаша. Тут поспевают и санитары.
— Немедленно в санвзвод! Скорей! — санитаров уговаривать нечего — обстрел-то вот-вот начнется. — Сразу возвращаться! Поняли?