— Верно, — отвечаю я, — не спал… Ладно, черт с ним, с немцем, разойдитесь.
Я достаю кисет, протягиваю ребятам. Тянутся грязные, черные от копоти костров руки, берут деликатно на полцигарки, а мне сжимает что-то сердце, будто обманул в чем этих людей, будто и правда нахожусь в каком-то сговоре с врагом.
Филимонов внимательно поглядывает на меня, а когда мы отходим с ним от бойцов, спрашивает:
— Ночью, значит, лежал еще фриц?
— Лежал.
— На рассвете, значит, его уволокли?
— Нет, ночью, — неожиданно для себя говорю я и вдруг решаю рассказать обо всем Филимонову.
Он удивленно вскидывает голову.
— Вы видали?
— Видал.
— И много их пришло, немцев-то?
— Один. Брат убитого.
— Вот оно что! За родным, значит, приполз… за брательником… Эх, война, война… — Филимонов замолк.
— Что же не спрашиваете меня дальше?
— А чего спрашивать? Отпустили вы его. Понял я это еще у оврага. Лицом-то своим владеть не умеете. Эх, молоды вы, командир… очень молоды! Зачем мне-то рассказали?
— Не знаю.
— Трудно в себе держать?
— Наверное.
— Говорил вам, хватит стрелять. Пусть бы тогда утром и утащил бы… Не послушали. А теперь вот какое дело получилось.
— Какое дело? Не в бою же с немцем встретились.
— Это оно так, конечно. Но вы, командир, больше никому об этом не говорите.
— Почему?
— Не говорите. И мне-то зря сказали.
Перед обедом приходят два связиста. Принесли новый телефон (мой-то в первых боях разбит был), протянули связь с помкомбата. Давно просил — не давали. А теперь, после немецкой разведки, раздобыли.
Говорю с помкомбата. Он приказывает, чтоб рыл я себе блиндаж, хватит в шалашике обретаться. Отвечаю, что сил у людей нет, что пока себе окопы не выроют, не имею права заставлять их рыть для себя лично, да и вода еще из земли выжимается.
— Что это тебя немец сегодня не бил? — спрашивает напоследок.
— Черт его знает. Может, в обед угостит…
— Да, чуть не забыл. Лявина этого пошли в штаб.
— Зачем?
— Не знаю. Приказание комбата.
— Пришлю. — Я кладу трубку и посылаю Филимонова за Лявиным.
Тот приходит обеспокоенный, в глазах истома, губы вздрагивают. Говорю, что вызывают его в штаб.
— Не знаете, для чего, командир?
— Не знаю, Лявин.
— Честно, не знаете?
— Да.
— Чую, командир, хана мне… Цельный день маюсь. — Ом стоит, переминаясь с ноги на ногу, и вижу, что уходить ему неохота. — Я тогда, командир, так, для форсу сказал, что деньги на гулянку собирал. Своим хотел послать. Голодуют там, а тут пропадают, гниют денежки…
— Ладно, Лявин, думаю, обойдется все. После обеда идите, — говорю, а сам думаю: может, прав был Филимонов — не стоило мне рапорт писать, обошлось бы своими средствами?