Рядом ворочается Филимонов, покряхтывает и, как мне кажется, поглядывает на меня. И тут мелькнуло: а смогу ли рассказать Филимонову все? И вдруг понимаю, что никому, никому из находящихся здесь людей сказать об этом не решусь. Почему же?
Да, почему же?
Я просто поступил по-человечески… Да, да! По-человечески!
Я твержу это про себя всю ночь, но успокоения не получаю.
Начинает светать. Первые стелющиеся лучи солнца пробиваются сквозь щели шалаша, и я тянусь за махоркой. Скоро начнется обстрел, и на время отходит вчерашнее. Чего думать, чего мучиться? Хлопнет мина в шагах двух-трех — и конец всему.
Открывает глаза и Филимонов и разгоняет рукой густоту табачного дыма: некурящий он.
— Томят нас немцы, не начинают что-то, — бурчит он.
И верно, скорей бы начинали, скорей бы отстрелялись.
Ну вот, начали наконец-то… Только вдалеке пока бьют, из Усова по левому краю нашей рощи, но сейчас и к нам приблизят, сейчас и из Овсянникова начнут бить уже по нашему пятаку.
Но Овсянниково что-то молчит. Идет огонь все левее, и нас пока не задевают.
Я приподнимаюсь. Странно это. Два месяца немцы своему порядку не изменяли. Часы проверять было можно, как сигнал точного времени, ровно в шесть ноль-ноль завывала первая мина, а сегодня что-то замешкались.
Уже начинает стихать в стороне налет, а по нашей роте ни одной мины… И заползает в душу страшное подозрение: не молчат ли немцы потому, что отпустил я их солдата, что я дал ему вынести убитого? Если так, то я словно в сговоре с врагом оказываюсь? Я сжимаюсь в своем шалашике в каком-то мучительном предчувствии, что мой поступок ночью будет еще иметь какие-то ужасные, непоправимые последствия…
— Что ж это немцы сегодня? Передышку нам дают? — говорит Филимонов, когда обстрел левого края прекратился совсем.
Выхожу из шалаша. На лицах бойцов недоумение и в то же время напряженность: чего немцы задумали, почему не бьют, заразы, какую еще каверзу готовят?
У овсянниковского оврага стоят несколько ребят, переговариваются, среди них и Лявин.
— Утащили-таки фрица, товарищ командир, — обращается один.
— Да, закурили немецкого табачка. Зря, командир, запретили слазить да пошукать его.
— Не побоялись, гады, так близко к нам подойти.
— Небось офицер был — вот и забрали. Из-за рядового не пошли бы. Кто на посту здесь был? Не ты, Лявин?
— Ну я, а чего? — с нехотью отвечает он.
— Чего, чего… Проспал фрица, вояка.
— Я не спал. Но разве ночью углядишь? Темно в этом чернорое, ракеты его не просвечивают… Вот и командир приходил ночью, а ничего не заметил. И не спал я, верно, товарищ командир?