Джон оставался на берегу. Закрыв глаза, он тихонько бормотал слова молитвы. Питер с упрямой решимостью, но очень бережно вновь и вновь окунал в воду ноги Аньи, размеренно и ритмично. Подхваченные течением угольки и пепел с ее одежды плыли по реке, покрывая воду мутной пленкой.
Нэнс сгорбившись сидела на берегу, не сводя глаз с мужчин. «Ты не умрешь, — сказала она Анье, — ты не умрешь». Она задрала ей юбку по самый пояс и насыпала в подол листья плюща и папоротника «олений язык», которые нарвала вместе с Джоном у корней дуба, ольхи, ясеня и остролиста.
Когда они вернулись с реки, мокрые, дрожащие от холода, во дворе у кузнеца все еще стоял народ. При виде обожженной Аньи люди крестились, но никто не решался вслед за ними войти в дом. Очаг погас, внутри было холодно и дымно; пахло палеными волосами.
Нэнс отправила Питера обратно к реке — принести еще воды — и велела Джону разжечь очаг. Лишь когда занялся торф и внутренность хижины осветило неровное пламя, они увидели лежавшие на столе подарки и подношения: кружки с маслом, корзина торфа и хвороста для растопки. Кто-то положил на стол кусок бекона и несколько яиц. Желтые цветы — обереги, веточки утесника и сплетенный из тростника крест. А на краю стола лежало аккуратно сложенное льняное полотно.
Ночь тянулась нескончаемо, как собачий вой. Нэнс не отходила от Аньи, сидела, склонившись к ней, в свете медленно плывшей по небу полной луны. Она смачивала ей губы водой, ожидая, пока прокипят на огне плющ и папоротник. Питеру она велела как следует напоить Джона потинем, чтоб его сморило и он заснул на камыше, а самому поддерживать огонь и заодно соскрести кровь и пепел с каменной стены очага, на котором копоть сохранила женский силуэт.
Перед самым рассветом Нэнс процедила настой и подмешала кашицу из листьев к размягченному маслу. Выйдя на хрусткий морозец, она подставила свою смесь розовым пальцам занимавшейся зари. А вернувшись, разбинтовала обожженную кожу и смазала раны снадобьем, перемежая молитву спокойным и уверенным словом, утешая Анью и приказывая ей остаться в живых. Закрыв глаза, она думала об отце и Мэгги, об отце О’Рейли, о всех тех, кто верил в целительную силу ее рук, дарованную свыше, несущую свет. Она представляла себе этот свет и силу, и пальцы ее наполнялись теплом, когда чьи-то грубые руки схватили ее за кисти и глиняная плошка со снадобьем полетела на пол и разбилась. Отец Хили вместе с Шоном Линчем, ухватив так, что свело мышцы, выволокли ее во двор, ободрав пальцы ног о камни, и швырнули в свежесть утра и грязь, и она лежала там, а над ней высился бледный отец Хили, что-то твердя Джону, который отчаянно возражал, а выше в небе кружили птицы и разгоралось багровое, налитое кровью солнце.