— Ты чтой-то исхудала, Нэнс.
— Да там особо не пожируешь.
— Я вот что тебе сказать все собирался. Я рад, что ты здесь, у меня в доме, Нэнс. Со мной то есть. Я не так чтобы богат, но родни у меня в долине не осталось, и я… — Он залился краской. — Я сказать тебе хочу, что замуж ты можешь за меня выйти. И тогда тебе никто из них ничего не сделает, никакого вреда.
— Я старуха, Питер.
— Ты всегда была добра ко мне, Нэнс.
Она улыбнулась:
— Безмужняя старуха — считай, не человек. Никому не нужна, все тебя чураются, а чаще — и не замечают вовсе.
— Но ты подумаешь над этим, Нэнс? Я ведь мужчина крепкий.
— Подумаю, Питер. Спасибо тебе. Подумаю.
Больше в тот вечер они почти не разговаривали. Питер сидел у очага, Нэнс лежала на подстилке из вереска, иногда они встречались взглядом и улыбались.
Когда сгустившаяся вокруг тьма поглотила хижину, Питер сказал молитвы, они вымыли ноги и легли возле тлеющего очага.
Нэнс встала еще до света. Питер еще спал, тихонько похрапывая возле разворошенных углей очага; он спал разметавшись, закинув руки за голову.
Тихо, чтоб не разбудить его, она, покопавшись в очаге, достала из него увесистый уголек. Дала ему остыть, пока доила Мору, и положила потом на стол рядом с полным подойником, и благословила молитвой то и другое.
Затем она отвязала козу и молча покинула хижину.
Кости ее ныли. Нэнс направилась к дороге, хромая и волоча за собой пустую веревку.
«Когда это я успела так состариться», — думала она.
Воздух был ласков и влажен. С гор ползли лиловатые клочья тумана. В зарослях вереска бесшумно скакали зайцы. В темных кустах ежевики, в клевере мелькали их белые хвостики. Перед ней лежала пустынная дорога, недвижная, безветренная даль. Лишь птицы над головой и медленно высвобождающаяся из покровов тьмы божественная ширь небес.