В письме ко мне от 16 апреля 1986 года он перечислил главные горести, отравлявшие ему жизнь уже тогда:
«Я много лет был алкоголиком, а когда меня вылечили, то стало ясно, что ушёл из жизни могучий стимулирующий фактор общения, даже если это общение интеллектуальное и творческое.
Я понял, что не осуществится моя мечта стать профессиональным писателем, жить на литературные заработки.
От радиохалтуры у меня, мне кажется, выступает гниловатая плесень на щеках. И конца этому не видно. Спасибо ещё, что дают заработать.
Я также убедился, что у меня нет настоящего таланта, и это меня довольно сильно обескуражило. Пока меня не печатали, я имел возможность произвольно конструировать масштабы своих дарований... Сейчас всё лучшее, что я написал, опубликовано, но сенсации не произошло и не произойдёт.
На меня, как выясняется, очень сильно подействовала неудача с “Новым американцем” и роль в этом деле людей, в отношения с которыми я вложил массу душевных сил.
Мне смертельно надоела бедность.
Я переживаю так называемый “кризис среднего возраста”, то есть начало всяких болезней, разрушение кишечника, суставы и прочая мерзость. И я никогда не думал, что самым трудным с годами для меня будет преодоление жизни как таковой — подняться утром, звонить, писать всякую чушь и обделывать постылые делишки».
Есть фотография Довлатова, сделанная в радиостудии «Либерти» примерно за год до его смерти: по-настоящему трагическое лицо, бесконечная усталость, прорвавшаяся седина. Впоследствии выплыло одно обстоятельство, которое должно было подтолкнуть его к отчаянию. Друзья и родственники, пытаясь отпугнуть его от пьянства, подговорили знакомого русского врача объявить ему диагноз: цирроз печени в последней стадии. Вскрытие, однако, не обнаружило никаких серьёзных недугов в организме покойного.
Зал большого похоронного дома в Квинсе был набит до отказа. Мы с Мариной постояли около открытого гроба, потом с трудом нашли места в последнем ряду. Наш разрыв с Довлатовым был известен многим, и я, честно говоря, опасался каких-нибудь истерик и обвинений в мой адрес со стороны родных и поклонников. Вдруг ко мне подбежал Пётр Вайль и сообщил, что мне следует первым произнести надгробное слово.
— Да-да, Довлатов оставил записку с такой просьбой.
Я не мог этому поверить.
— Пусть подтвердит Нора Сергеевна.
Он исчез и через минуту вернулся с разрешением-просьбой от матери покойного. Мне пришлось подняться на возвышение рядом с гробом. Вспоминаю, что умолкал несколько раз, чтобы подавить слёзы в голосе. Что говорил — не помню. Но сорок дней спустя сказал подготовленную на поминках речь, которая кончалась так: