Журналистка, приятельница Гординых, умоляет меня об интервью для газеты. С трудом вырезаю для неё два часа, раздвинув другие запланированные встречи. Она не появляется и даже не находит нужным позвонить и извиниться.
Журнал «Новый мир» напечатает две мои большие статьи: про то, как Солженицын читал Бродского (№5, 2000 г.), и про то, как Найман беседовал с Исаей Берлином (№4, 2000 г.). Заведующая отделом критики Ирина Роднянская не известит меня ни о том, что статьи приняты, ни о том, что они опубликованы, вообще не удостоит ни запиской, ни телефонным звонком.
Знаменитая специалистка по Булгакову, Мариэтта Чудакова, делает доклад на конференции в Америке. Через двадцать минут председательствующий говорит, что отпущенное ей время истекло, необходимо дать выступить другим участникам панели. Чудакова смотрит на него с презрительной усмешкой:
— Не хотите ли вы сказать, что не станете слушать вторую половину моего доклада?
Наталья Виардо, устраивавшая музыкальные вечера в своём доме в Нью-Джерси, пригласила выступить перед её слушателями Татьяну Толстую. Собралось человек сто, заплатили, кажется, по сорок долларов за билет. Толстая опоздала на полтора часа и тоже не нашла нужным извиниться.
В «Звезде» милая редакторша просит меня уделить ей время — у неё есть несколько замечаний-вопросов по гранкам романа «Зрелища», готовящегося к публикации в седьмом номере (1997).
— Завтра первая половина дня у меня свободна, — говорю я. — Когда мне придти? В девять? В десять?
— Ой, что вы! У нас в редакции никто раньше двенадцати не приходит.
NB: Москва слезам не верит. Даже своим собственным.
Пока я плавал в веках минувших, дочь Лена успела развестись с первым мужем, полюбить второго, Гришу Эйдинова, такого же страстного служителя Мельпомены, как она сама, и вместе с ним, в феврале 1997 года, родить сына Андрюшу. Они поселились в маленьком пенсильванском городке, в трёх часах езды от нас, организовали небольшой театр. Поездки в гости к внуку и на новые спектакли, подготовленные «семейной труппой», стали нашим регулярным удовольствием.
Клио между тем не выпустила меня из своего царства, только перенесла из античности в век двадцатый.
Я уже говорил выше, что всякое исследование начинается с тревожащего сердце «почему?».
Три загадки XX века, три больших почему? влекли меня уже со времён работы над «Метаполитикой». Мысль возвращалась к ним снова и снова с таким же упорством, с каким белка возвращается к птичьим кормушкам, подвешенным на гладком шесте, и ищет способа допрыгнуть до них, вскарабкаться на шест или на ветку соседнего дерева и уже оттуда совершить победный скачок.