— Ну, это не его дело! Себя только ублажает сидит там. Иной раз думаю: да хоть пожалей ты людишек своих!.. Нет, никак, ни-как! Не видит, что ли?.. Не знает ли…
— Вот… — Степан долго смотрел в заволжскую даль. Сказал негромко: — Вишь, хорошо как. Живешь — не замечаешь. А хорошо.
— Хорошо, — согласился Матвей. — Костерок бы счас над речкой… Лежать бы — считать звезды.
Степан засмеялся:
— Ты прямо мою думку подслушал… Поваляться б? Эх, поваляться б!.. Матвей, хочу спросить тебя, да неловко: чего эт ты с горбатой-то надумал? Правда, что ль, блажь нашла или, можеть, на богатство поманило, а теперь сознаться совестно? А?
— Не надо про это, — не сразу ответил Матвей. — Не надо, Степан. — И стал грустный.
Что-то очень тут болело у мужика, а не говорил. Сказал только:
— Я рассказывал тебе… Ты не веришь.
12
Макся попался в Астрахани. Его узнали на улице. Вернее, узнал он. Пропажу свою узнал. Когда осенью были в Астрахани, пропал у Макси красавец нож с позлаченной рукоятью. Редкий нож, искусной работы. Макся горевал тогда по ножу, как по человеку. А тут — шел он по улице, глядь, навстречу ему — его нож: блестит на пузе у какого-то купца, сияет, как кричит.
— Где нож взял? — сразу спросил Макся купца.
— А тебе какая забота? Где б ни взял…
У Макси — ни пистоля, ни сабли при себе, он в драной одежонке… Но прикинул парень астраханца на глаз — можно одолеть. Не дать только ему опомниться… А пока он так прикидывал да глянул туда-сюда по улице, астраханец, зачуяв недоброе, заблажил. Макся — наутек, но подбежали люди, схватили его. И тогда-то некая молодая бабенка — без злого умысла даже, просто так — вылетела с языком:
— Ой, да от Стеньки он! Я его видала, когда Стенька-то был… Со Стенькой он был. Я ишо подумала тада: какие глаза парню достались…
У Макси и впрямь глаза девичьи: карие, ласковые… И вот они-то врезались в память глупой бабе.
Повели Максю в пыточный подвал. Вздернули на дыбу… Макся уперся, запечатал окровавленные уста. Как ни бились над ним, как ни мучили — молчал. Меняли бичи, поливали изодранную до костей спину рассолом — молчал. Бился на соломе, орал, потом стонал только, но ни слова не сказал. Даже не врал во спасение. Молчал. Так наказал атаман — на случай беды: молчать, что бы ни делали, как ни били.
Устали заплечные, и пищик, и подьячий, мастер и любитель допроса. Вошли старший Прозоровский с Иваном Красулиным.
— Ну как? — спросил воевода.
— Молчит, дьяволенок. Из сил выбились…
— Да ну? Гляди-ко…
— Как язык проглотил.
— Ну, не отжевал же он его, правда.
— Сбудется! У этого ворья все сбудется.