Как пришибленный, Лосев начал:
— Не буду-с, господин доктор… Сами-с изволили видеть мою семью-с…
Не дал говорить, торопясь, перебил Ивана Матвеевича:
— Верю, что будете молчать. А это вам за труды по неоконченному делу о поджоге фабрики три тысячи и без свидетелей и расписок, а затем имею честь кланяться.
Обескураженный, вернулся в избенку свою Иван Матвеевич, — ничего не мог понять, каким путем даже такая мелочь известна, как угощение Маньки Галченка в слободке под красным фонарем гулящим, а больше всего обрадован подарку трехтысячному; пока дошел до дому, все время вертелось в голове, что вот бы с кем какое-нибудь дельце сделать, заплатил бы не по-Галкински, а сколько спросил бы.
На другой день и к Касьяну Парменычу не пошел, до девяти часов провалялся в постели, чего никогда не бывало с ним и в праздники, и жену от себя отпустил только в восемь, — ласковый был, точно в первый день свадьбы мальчишка влюбленный, — жена удивлялась и радовалась…
— Да что с тобой, Ваничка, точно праздник у тебя какой или именинник ты?.. Давно такой не был и я-то с тобой одурела… на старости.
— В тридцать пять лет в старухи записываешься? Что ты, Шурочка!.. А праздник у меня большой, — можешь поздравить, — какой — не скажу, секрет-с, а только правда твоя, именинник я… Поневоле именинником станешь, когда попало в карман три тысячи…
* * *
Галкин мычал, на дверь показывал, дожидал Лосева и не дождался его до смерти… На второй месяц и рукой начал двигать и писать каракули, и нотариуса призывал завещание делать в присутствии доктора и священника, — торжественно, чтоб и подкопаться не к чему было, и написал его в полном рассудке и памяти в пользу Евдокии Семеновны Денисовой, сироты крестьянской.
А доктор, что лечил его (не городской врач, а знаменитость губернская) — изо дня в день трешницы получал, после чая торжественного с закусочками, когда уже разошлись все, в передней серьезно сказал Дуньке, поглядев на ее живот распухший, — подумав, что не без греха, де, старик насчет полу женского, иначе бы и завещание бы не написал на ее имя:
— Только вы смотрите, с Касьяном Парменычем теперь в половые сношения нельзя вступать, иначе вы будете в его смерти виновны… Понимаете?..
Та на него только посмотрела, ничего не поняв, и головой отрицательно покачала.
— Понимаете, вместе с Касьяном Парменычем вам пока нельзя спать.
Покраснела вся и про себя подумала:
— Думает, что от него у меня…
И так слова эти врезались, — покою ей не давали — захотелось поскорее хозяйкою быть полной. Все время за ним ухаживала, с первого дня, как сказал ей хозяйствовать, и в самом деле хозяйкою стала, — Евдокией Семеновной величали все, и ларчик покойницы берегла как собственный, и с сундука на постель перешла в спальню, — мучило только, что и Афонька на ней же валялся с хозяйкою. И не каждую ночь ночевала в спальне, а через день: один день сама себе барыней, а на другой, — подле старика на полу, чтоб не скучал со своими богами. А как сказал доктор, так и не через ночь, а почаще в молельной молилась и при лампе (все время по ночам с того дня горела), не торопясь раздевалась, чтоб и старый поглядел на нее, потому хоть и распух живот, зато сама по-купечески округлилась кралею. Один раз старик глядел, глядел, да и подозвал ее, заикаясь: