Привык Колька с октавой таскаться, наука-то училищная и на ум не шла, в каждом классе по два года сидел, а перешел в третий, и три проваландался, — выгонять смотритель хотел, да епископ шепнул регенту:
— Смотрителю скажешь, чтоб в четвертый перевели его, голос ангельский…
— Другого, ваше преосвященство, не найти такого…
— И я думаю так-то, — не забудь только, смотрителю передай, скажи, владыко мол благословил.
Восьми лет был Колька в духовное привезен дьячком сельским, а четырнадцати в четвертый осилил попасть.
В четвертый перевели Кольку — один по гостям хаживать стал, по домам купеческим поесть сладенького.
Побудет с октавой на поминках и заявится на сороковой псалтирь почитать!
Голосок звонкий, на все хоромы слышится, — проснется вдова, заслышит, как речисто старается он… «Господи, воззвах, услыши мя…», умилится слезою крупною и заснет успокоенная.
Наутро его чаем поить станет…
— Коленька, приходи, голубчик, я тебе подарочек приготовлю.
Из поддевки мужниной сукна аглицкого ему курточку приготовит, штаники…
Щеголяет Колька обновами, — суконце-то у купцов доброе, по семи с полтиной за аршин плачено было.
В одном месте как-то псалтирь под сорокоуст читал Колька у вдовы молодой, а вдова-то и на похороны луком глаза натирала, чтоб люди видели горе тяжкое, да не сказали бы, что рада схоронить старого.
Воззрилась на Кольку она еще в девятый день и позвала его сама почитать псалтирь под сорокоуст самый.
После спевки пришел, читать начал — она сидит на диване мягком, — сидит-умиляется, а в мозжечке так и крутит, так и надавливает похоть плотская.
— Коленька, иди-ка чайку выпей, голосок промочи ангельский.
Зовет, а у самой в голове: — несмышленый еще, как птенчик неопытный, не познавший страсть женскую.
— Спасибо, Олимпиада Гавриловна.
— Иди, миленочек, попей с крендельками, пирожка поминального скушай.
Чайком его поит, сама про мальчонку думает — бес ее полунощный соблазнами путает.
Чайку попили, до ужина почитал…
— Иди, Коленька, поешь, поужинай.
— Дочитаю псалом только…
— Успеешь его дочитать, миленький, — ночь-то долгая еще впереди, иди, скушай.
Посадила его подле себя рядышком…
— Кушай, голубчик, — икорки возьми себе — свежая…
По головке погладит его, умиляется, а самой жарко.
— Божий дар у тебя, Коленька, — голосок небесный.
А и сама все поглаживает, — наливочки налила сладенькой, и у самой глаза сладкие, как блины маслом намаслены.
— За упокой души, Олимпиада Гавриловна.
— И я с тобой помяну его, — царство ему небесное.
Сидит, обнимает его, к грудям прижимает — волнуется.
— Пять лет прожила я с покойником, не дал господь деток мне, — полюбился ты мне, как сыночек родной, Коленька.