— У тебя что ж там такое?
— Ложки… вещицы разные.
— И сотни не жалко… ишь, ты ведь как, — должно, вещицы?!. А все-таки не могим пустить — не велено, у нас анжинер беда, — человек сурьезный, — нам тоже хлеб есть.
— Сто рублей дам, понимаете — сто!
И скомканную бумажку из кармана достал, тому, что со двора собирался гнать, совал в руку. Хозяйка рукам всплескивала, охала:
— Пустите его, сто рублей вам дает — не валяются на земле, я б взяла… годились бы, уж вот как годились бы денежки эти, вам и греха-то не будет…
— Собирайся, отец, а то уведем силою, — не велено. Видал барина?.. То-то.
А другой за руку без разговоров взял:
— Ну-ка, пойдем, что ли!
И повели из комнаты.
Кричать Николай хотел…
— Посмей только! А то и проучим тебя, у нас недолго ето.
— Тоже купцы?! Сволочи!.. И девка-то ихняя…
— Ты не тронь ее!.. Ишь, соколик какой?!. Иди, куда говорят…
Поджав губы, хозяюшка, как горох сыпала, — раскудахталась.
И повели, повели его с зуботычиной, в потылицу подталкивая.
Присмирел Николай, видел, — не в шутки трепачи, говорят,
надежные. На станции в сутолоке не спускали глаз с него, на платформу вывели, — один с Николаем, другой за билетами, на дорогу калачей купил.
В вагон посадили — беспомощно ногти обкусывал, в уголок отвертывался — намокали глаза, краснея…
А Феничка целый день не находила места себе, точно в пустоте из угла в угол по всему дому ходила, как потерянная: сама не знала, что лучше б было — ненавидя жить дьяконицей или о жизни мечтать вольной, питерской, — хорошо жить, когда жизнь не узнала, когда она манит неразгаданным, телом, еще греха не вкусившим, тогда все пути ровные, по какому ни пойди — все прямые: ведут в обитель, преисполненную тайны любви непознанной, а нет тайн — и любви не будет: — пустота, жизнь потерянная, не жизнь, а призраки.
Ложилась — дрожала всем телом, хранившим еще в себе звук голоса Николая: оттого и дрожало оно, — был близким и звучал, во всю проникая, голос его в минуты жуткие, когда и кровь звучит голосом близкого и на всю жизнь, до смерти, хранит его. И сегодня, когда о любви молил, — хотя и знала, что не любит его, а сказал только слово, и проснулась волна ответная. Всем телом, ложась, дрожала.
Легла и заплакала.
Днем смеялась над ним, а ночью плакала и не о счастьи потерянном, не о любви, которой и вовсе-то не было, — была только фантазия, воображение книжное, а об распятой душе и теле, оскопленных прокаленной сталью, потому знала, вся чувствовала — не видать, не узнать счастья, не отдать души чистоте ясной ложа брачного грядущим ей в жизни человеком.