Мокеев потратил минуту, чтобы оглядеть панораму. Хотел отвернуться, уйти по траншее обратно. И вдруг пережил мгновенное загадочное изумление. Будто все, что он видел, было воспоминанием, отражением в зеркале и он видит сейчас не истинный, а отраженный, несуществующий мир, имеет дело с мнимым, отпечатанным на стекле отражением. "Это я?.. Здесь?.. Со мной?.." Это чувство нереального и загадочного держалось мгновение и вновь превратилось в каменистую, изрезанную лопаткой траншею, в расщепленный зарядный ящик, в пятно горячего света, в котором клубилась "зеленка", темнела дорога, желтел кишлак. "Это я. Это здесь, со мной", — усмехнулся он, пробираясь по ходам сообщения.
Он выбрался на площадку, защищенную от прямого выстрела склоном холма, где в прорубленных порах размещались казармы, кухня, склады продовольствия и боеприпасов. Увидел: у кормы "бэтээра" сержант Лобанов, крепкий, яростный, злой, бил по лицу наотмашь щуплого солдата Синицына. Бледное лицо солдата отбрасывалось ударами и вновь возвращалось под следующий плоский сильный шлепок. Мокеев растерялся, промедлил, и две громкие хлесткие пощечины ударили по глазам, по губам. Синицын, дергая острыми плечами, не уклонялся от ударов, подставлял под них свое плачущее лицо.
— Отставить!.. Лобанов!.. Подлец! — Макеев рявкнул, рванулся, наливаясь бешенством, ненавидя сильного, хладнокровно бьющего сержанта, покорного избиваемого Синицына, себя самого, промедлившего, пропустившего две пощечины. — Я тебе сейчас врежу!..Под трибунал!.. — Он тряхнул Лобанова за плечо с линялым погоном. Почувствовал, как вздулся под рубахой литой мускул, готовый к удару. — Рапорт прокурору. Башку тебе продырявлю!..
— Без вас продырявят! — зло огрызнулся сержант, крутанув плечом, вырывая погон из кулака Мокеева. — Я его все равно, суку, добью! Ночью придушу подушкой! Лучше б его, гниду, духи в прошлый раз пристрелили, чем опять с ним корячиться!.. Лучше повесься в сортире! — устремился он опять к Синицыну. — Лучше в говне утопись!
— Отставить!.. Пошел вон! — заорал Мокеев, чувствуя, как дурной гнев заливает зрачки. — Кругом!.. Шагом марш!..
Смотрел, как медленно, вихляя бедрами, корябая ботинками землю, уходил Лобанов. Синицын беззвучно дрожал плечами. По лицу его бежали быстрые прозрачные слезы.
— В чем дело? За что? — спросил Мокеев Синицына.
Тот не мог ответить, сотрясался в беззвучных рыданиях.
— Он ложки не чистил! Грязный оставил! — Из кухни, из темной, выложенной ящиками пещеры, где краснело, дергалось пламя плиты, выглянул маленький юркий таджик, голый по пояс, потный и сальный от жара. — Лобанов казал, ложки чисть! Через час приду проверять! Тот ложки грязный бросил. Лобанов пришел, сердился!