С другой стороны, подумал я, снова вспомнив слащавое враньё и растерзанные трупы, я могу сделать выбор. Я — разведчик, у меня — явный талант к сбору информации, я соберу столько информации, чтобы решить наверняка, кто тут прав, а кто виноват.
Не для Кэлнора решить. Для себя. Так и становятся на путь чудовищных измен.
В этот момент я впервые в жизни осознал себя хозяином и командиром себе самому.
Мне сразу стало легче. Я с удовольствием заглянул в выключенный монитор, как в зеркало — на свою физиономию, на которой горел знак Железной Когорты. Я в тот миг себе очень нравился: я крут, я умен, я все сделал правильно — выжил в экстремальных условиях и втерся к недочеловекам в доверие. Если так пойдёт и дальше, я уцелею и сохраню жуткое и блаженное, как ощущение свободного падения, чувство личной свободы.
Я просидел в каюте Матери Хейр несколько часов. Все это время я пытался подогреть в себе презрение к мейнцам. Чтобы забыть, что они носят любую одежду, какую хотят, отращивают волосы и не убивают своих злейших врагов, я смотрел на фотку, на Мать Хейр, снятую вместе с мусором и уродом — это помогало мне думать, что она не так уж и хороша. Я не хотел рассчитывать слишком на многое — но в моей голове то и дело коротило противоположные идеи, и я путался в оценках и умозаключениях.
Вероятно, размышлял я, желание обнимать уродов и улыбаться им — это и есть гнилой гуманизм.
Вероятно, возражал в моей голове незнакомый голос свободы, желание опустить бластер, видя беспомощного врага — это тоже гнилой гуманизм?
Я шёл вразнос. Мать Хейр отчаянно нравилась мне, и я ее оправдывал тем, что мусор на фотке — не настоящие ее дети, хоть она и назвала их своими. Мне хотелось понравиться ей — и я никак не мог придумать, как этого добиться.
Для начала я решил не пытаться что-то изменить и никуда не совал свой нос: мне было ясно, что Мать Хейр имеет полное моральное право передумать и пристрелить меня, если я вздумаю неправильно себя вести, а умирать мне категорически не хотелось. Когда накатывало чувство вины — я снова и снова внушал себе, что хочу выжить не из эгоизма, а ради процветания Кэлнора; время от времени мне почти удавалось в это поверить. Когда смерть не дышала мне в затылок, я то и дело снова становился мелким роботом — но больше не оставался им надолго: голос свежеобретённой свободы сбивал меня с толку.
Но в любом случае не мешало быть осторожным. Поэтому я чинно дождался Мать Хейр в её каюте.
Она вошла без оружия и бронежилета, с рассеянным и усталым видом, я бы даже сказал — каким-то домашним, свойским видом. Я смотрел на нее — и не чувствовал, что она мой враг, а я пленник.