И она снова рассказывала мне про ангелов. Она могла говорить об этом долго, часы напролет. Она говорила о прекрасном мире, что лежал за пределами человеческого восприятия, где текли кристально чистые реки, струились водопады, где небеса соединялись с землей, была радуга и всегда светило солнце. Там пели птицы, гуляли животные. Там жили ангелы. Но как бы ни был прекрасен тот мир, по словам Энджи, в нем не было и десятой доли того, что есть в Нью-Йорке. В нем не было суеты, улиц с односторонним движением, лестниц черного хода, бесконечно бурлящих рек такси и сотен таких разных, не похожих друг на друга жителей, невероятные акценты которых сливались в мелодию, ласкающую слух.
С Энджи было легко. Было гораздо легче, чем с любой девушкой, искусно вписанной в рамки и законы современного мира. Все было предельно просто: она танцевала на парапете — я наблюдал, она рисовала в своем блокноте — я следил за движениями ее глаз, она смотрела на звезды, тусклые, по сравнению с огнями вывесок — я держал ее за руку. Я держал ее за руку, когда мы висели «под куполом» и исполняли наш номер. Я держал ее за руку, когда она прыгала ко мне с натянутого над сценой каната. Я держал ее за руку, когда мы танцевали и когда выходили на поклон. Я отпускал ее руку, пожалуй, только когда приходилось давать автографы после шоу. И я упустил тот момент, когда по уши влюбился в Энджи Сапковски. Может, это был Хэллоуин с оранжевыми тыквами повсюду, украшенными улицами и ароматом печеных яблок. Может, первый ноябрьский мороз, заставивший девушек натянуть меховые сапожки и сковавший скользкой корочкой перилла пожарных лестниц. А может, первый декабрьский снег.
Это было в начале зимы, в первый понедельник декабря. Мы с Энджи возвращались после репетиции. Нью-Йорк уже погрузился в темные сумерки и провожал нас вдоль тротуара, глядя во все глаза витрин. Вдруг Энджи остановилась и задрала голову к небу. «Снег», — тихо произнесла она. Мягкие пушистые хлопья неспешно падали, кружились в воздухе, как будто земля не разрешала посадку, заходили на новые круги над городом. Едва оказавшись на уровне прохожих, снежинки превращались в маленькие капли воды и, не выдерживая теплоты людского дыхания, испарялись, не долетая до асфальта. Горячий, полный испарений из теплосетей, воздух Нью-Йорка не позволял снежным хлопьям приземлиться, но мы видели их, порхающие в ночном небе, словно мотыльки.
Энджи как всегда была одета не по сезону — в тканевой куртке, слишком легкой даже для теплого ноября. Я снял свою кожаную со стоячим воротником и накинул на плечи Эндж, а потом обнял ее сзади и прижал к себе. Она была хрупкой и беззащитной, куталась в моих руках, хотя совершенно не замерзла.