— Мы еще увидимся? — зачем-то спросила девушка, натягивая трусики. Я даже не знал ее имени, — Может, сходим куда-нибудь? Я покажу тебе город…
— Нет, — быстро ответил я.
Девочка пожала плечами, собрала сначала волосы в хвост, а потом свою одежду с пола и быстро выбежала из гримерки. Я остался наедине со своим отражением. Я никогда не любил его, с самого детства. Поэтому не любил я и родительскую гримерку. Из-за этого зеркала, обрамленного матовыми лампочками. Отражение никогда не врет. Оно — твое прошлое, настоящее и будущее. Мое отражение всегда усмехалось, напоминая, что я всего лишь сын клоуна и всю жизнь проведу в бродячем цирке, развлекая толпу и борясь с желанием вскрыть себе вены после представления. Мое отражение всегда говорило мне: «Ты не справишься, Нил. Какая тебе акробатика! Посмотри на себя! Твоя физиономия только и слеплена для того, чтобы замазывать ее клоунским гримом. Твои вечно растрепанные волосы так и просятся под пышный кудрявый парик. Научись шутить, парень, и не прыгай высоко». Шутить я так и не научился, и когда мне было двенадцать, отражение мое замолчало. Я сказал, что разобью все зеркала в цирке, если оно не заткнется. Я сказал, что обязательно сбегу, стану успешным в акробатике. Только оказавшись в Нью-Йорке, я снова научился смотреть на себя в зеркало без презрения и недовольства. Да и то не сразу. Сначала я жил в комнате дешевого хостела с пятью соседями, никто из которых не говорил на приличном английском. Там было сносно — одно зеркало только в общем душе. Но даже оно смеялось украдкой, когда я умывался или чистил зубы. Мое отражение сомневалось во мне до последнего. До того самого дня, когда Грэм Донс сказал, что берет меня в труппу «Феникса» и тут же пообещал аванс, который позволит мне снять приличное жилье. Он никогда не допускал, чтобы его артисты жили в неподобающих условиях. «Если ты в „Фениксе“, должен сиять как феникс», — любил повторять Грэм. Только тогда мое отражение признало поражение. Только тогда я смог посмотреть на себя как на человека, достойного большего, чем выгоревшие, воняющие животными, шатры с развивающимися флагами. С тех пор я начал понемногу привыкать к зеркалам, начал даже любить их.
Но тогда, после ухода той молоденькой девочки в Филадельфии, снова что-то было не так. Теперь совершенно по-иному. Я трогал свое лицо, словно пытаясь снять грим, которого не было, словно не узнавая себя. И казалось бы, ничего плохого не произошло, все было, как всегда, но что-то кольнуло меня тогда. Я потушил свет, накинул куртку и вышел из гримерки. На полу, прислонившись к стене, поджав и обхватив руками колени, сидела Энджи. Она не уехала в отель. Я застыл на месте. Мне, пожалуй, никогда в жизни не было так стыдно и мерзко. Она видела ту вырвавшуюся порывом ветра из моей гримерки девушку. Она сидела тут тихо уже достаточно давно. А я… Мне не было противно, когда я трахал ту поклонницу на столике, но как же разрывалось все от стыда при взгляде на Энджи. Нет, она не осуждала меня, даже, казалось, не злилась и не обижалась. Она просто была тогда моим отражением, моим прошлым, настоящим и будущим.