Я вышел из трейлера родителей, отошел подальше, туда, где между маленькими шатрами по вечерам обычно собирались артисты. На поле уже опустились сумерки, но небо было еще светлым. Я медленно прошел в тихий уголок у шатра для репетиций и сел прямо на землю, облокотившись о железную балку. Цирк обволакивал меня, словно пленкой. Укутывал в одеяло, как будто защищая от боли. Я не любил это место с детства, но это место и было моим детством. И как бы велика ни была моя обида, дом, как будто следуя какому-то инстинкту, неведомому закону, пытался уберечь меня. Большинство гирлянд уже погасли. Остались лишь те, что освещали дорожки между шатрами, не позволяя подвыпившим обитателям бродячего цирка потерять дорогу домой. Экономия электричества всегда стояла во главе угла. Где-то жужжал генератор. Мерцание лампочек вторило этому шуму. Чуть в стороне справа от меня тренировались артисты. Жонглер в потертом комбинезоне в красный и синий ромб ловко подкидывал и ловил булавы. Рядом с ним хрупкая девушка крутила ленту, рисуя ей в воздухе витиеватые фигуры. Силач в обтягивающей борцовке и коротких шортах поднимал огромную гирю, подбрасывал ее и с легкостью ловил, как будто это был футбольный мяч. Метатель ножей мистер Орлингтон был здесь же, недалеко. Он заметно постарел, на лице прибавилось морщин, а на голове — седых волос. Он складывал свои ножи — по-прежнему так же бережно, как десять лет назад. Он любил их гораздо больше, чем любую из своих ассистенток и всех их вместе взятых, а девушек в его номерах даже при мне сменилось немало. То ли они не могли выдержать напряжение и волнение, которые приходилось испытывать, то ли их обуревала ревность к тому, как нежно мистер Орлингтон относился к ножам. Он, по-моему, на женщин вообще не обращал внимания. Единственной его страстью было холодное оружие. Каждый нож Орлингтона был всегда начищен и аккуратно обмотан специальными лентами. Каждый хранился в отдельном чехле и даже имел имя. Иногда мы с цирковыми мальчишками тайком прокрадывались в маленький трейлер Орлингтона, доставали с полки эти чехлы и рассматривали ножи. На лезвии каждого было выгравировано имя и уникальный орнамент. Иногда мистер Орлингтон заставал нас в трейлере. Он тогда страшно злился. Вообще, у него был скверный характер. Девушки говорили, что работать с ним невозможно. Но публика любила его. Зрители задерживали дыхание, когда он прицеливался в яблоко, стоящее на голове у его ассистентки. Я посмотрел влево. Там, на маленьком стуле, сидела, разминая ступни, совсем молоденькая девочка, новенькая в команде цирковых гимнастов. Я не знал ее и видел впервые. Ей было, наверное, лет шестнадцать. Грязные пуанты валялись рядом прямо на земле. Девочка подняла голову и посмотрела на меня. Ее глаза еще горели искрами восторга, хотя ноги болели — это было очевидно. Чуть в стороне от гимнастки я увидел мальчика лет семи. Он был одет в легкую куртку красного цвета, короткие, не по размеру, зеленые штаны и красные кеды. Расставив руки в стороны, словно птица, мальчик балансировал на канате, натянутом сантиметрах в двадцати над землей. Я понятия не имел, чей это может быть сын. Тут ко мне подошел слегка подвыпивший Патрик Фергюсон, бессменный режиссер этого балагана и отец всех артистов, как они называли его между собой. Он был навеселе и рад меня видеть. Фергюсон похлопал меня по плечу очень тепло и что-то сказал. Я не расслышал, погруженный в свои мысли и атмосферу цирка, которая всецело захватило мое сознание.