мертвого ребенка», а «
с использованием мотива мертвого ребенка» (потому что никто не предлагает смеяться над ним, да и вообще черный юмор по определению не смешной); и это не образ реального несчастного мальчика — образом были фотоснимки, а это
знак образа, вторичный абстрактный знак наподобие слова. Если бы об этом травматичном образе напомнили не рисунком, а словами, разве кто-то стал бы так возмущаться?
А раз все-таки возмущаются, то это свидетельствует о двух чертах нашего сознания — говоря «нашего», я имею в виду российское общество и, похоже, еще другие страны третьего мира. Во-первых (это, в общем, хорошо известно), визуальный образ для нас сакрален — с ним непозволительно делать то, что может сойти на словах. Слово для нас — условный знак, а образ — это уже почти как реальность, может быть даже сверх-реальность, и не дай бог его «осквернить». То есть возмущение карикатурами (и этими, и другими) — не только из-за ребенка, или из-за мусульманского пророка, или из-за кого-то еще, но и из-за визуальной формы как таковой, которую нельзя трогать непочтительным карандашом.
Во-вторых, ребенок для нас тоже сакрален: изображение погибшего взрослого опять-таки не вызвало бы такой реакции. Дети воспринимаются не как подрастающие люди, со своими — и, в общем, нашими, общечеловеческими — проблемами, а как совершенно отдельный класс существ, обладающий абсолютной ценностью и наполняемый сильной аффективной энергией. Мы их, конечно, любим, но экзальтированно, как любят не человека, а идола. А дальше — все типичные сценарии обращения с сакральным: защита священного палладиума от злодеев (помните, еще недавно всюду боялись педофилов — которые потом, как уже было подмечено, все разом исчезли, стоило появиться на горизонте киевским бандеровцам? понятно, народу двух партий не прокормить, а двух страшилок сразу не забояться); инструментализация священного капитала (от банально-бытового «пропустите с ребенком» до самых ужасных приемов терроризма, когда детей демонстративно приносят в жертву); перенос на идола собственных несбыточных надежд («все лучшее детям», пусть у них будет счастье, которого нам не достичь) и собственного недовольства собой (детей у нас ругают и бьют — так дикари поступают со своими фетишами и тотемами, если они не приносят удачи). И, конечно, истерическое негодование, если кто-то пытается говорить, думать, рисовать иначе — неважно, зачем, — профанируя неприкосновенность младенческого образа.
В общем, те, кто бранит непочтительных парижских карикатуристов, переживают не за погибшего мальчика. Они отстаивают социальные границы сакрального, которое — в очередной раз убеждаешься — совсем не обязательно связано с религией и может существовать независимо от всякой веры в богов.