Долль кашлянул и двинулся к нему. Дежурный очнулся от легкой дремы, вгляделся в полумрак и с облегчением откинул голову, узнав Долля.
— Ну что, проснулись? — осведомился он. И добавил: — Смотрите не простудитесь, босиком-то!
— И не подумаю! — отозвался Долль, усаживаясь в плетеное кресло напротив дежурного и закутывая ноги одеялом. — Я никогда не простужаюсь. Крепкий я. Однажды зимой я полдня пролежал под дверью кухни на кафеле, и ничего со мной не случилось.
— Ну надо же! — ответил дежурный. — А зачем вы это сделали?
— Уже не помню! — ответил Долль. — Наверное, хотел получить лекарство, которое мне не давали… Вы теперь вместо Симона Боома?
— А это кто? Ах да, понял, голландский дежурный! Нет, с ним я не пересекся. Он сделал ноги, как только война кончилась. Я здесь всего пару недель.
— А еще кто-нибудь из старой гвардии остался в отделении? Вы наверняка слышали, что я и прежде нередко бывал здесь. Так сказать, завсегдатай.
Он произнес это не без гордости. Время от времени он попадал сюда, когда его истрепанные нервы, никогда не отличавшиеся крепостью, окончательно сдавали. Он переживал здесь очень тяжелые периоды, когда, не имея сил бороться с депрессией, начинал сомневаться в собственном рассудке, — но все же выкарабкивался. А потом в один прекрасный день он объявлял, что выздоровел, и возвращался к работе…
Он любил лечебницу, а особенно это отделение с длинным коридором, ведущим к туалетам, в котором днем и ночью не стихали шаги больных. Любил он и сам коридор, устланный бурым линолеумом: сколько в него выходило белых дверей, все без ручек, зато с замками, которые могли открыть только медработники, и с большими окнами, через которые можно в любую палату заглянуть снаружи, — с окнами, сделанными из такого толстого стекла, что даже самый буйный больной не мог бы разбить его ножкой стула.
Он любил таинственную атмосферу, повисавшую в отделении после каждого «летального исхода», санитаров, которые бестолково топтались в коридоре и шугали больных по палатам: никому не следовало знать о смертельном случае. Всегда это было «стыдно», если кто-то умирал в лечебнице, все работники считали смерть пациента почти что личным позором: здесь не умирают, здесь выздоравливают! И чаще всего руководству удавалось незадолго до кончины потихоньку переправить лежащего при смерти в городскую больницу.
Он любил «шоковые дни», когда больных потчевали кардиазолом, инсулином, а то и электрическим током. Сидя в своей палате, он слышал, как пациенты вскрикивают, словно в эпилептическом припадке. Когда они теряли сознание, наступала глубокая тишина, словно те, кого в этот раз пощадили, боялись шелохнуться — лишь бы не навлечь на себя подобную участь.