Да, в летнем костюме невыносимо холодно — он радуется, добравшись наконец до метро, там как-никак потеплее. Надо потише стучать зубами. Люди, конечно, все равно будут пялиться — в такой-то одежде в ноябре! — но пусть считают, что он фанатично закаляется.
Он сидит, зажав руки между колен, голова опущена, лицо в тени. Ему очень плохо, его мутит, он снова весь в поту, как тогда на лестнице. Эти проклятые сушеные овощи на обед! Стоит о них вспомнить, к горлу подступает тошнота. Неужели они жрали сушеные овощи всю войну, чтобы теперь, когда наступил мир, есть их еще и с гарниром из мышиного помета?! Ни стыда, ни совести у этого напыщенного тайного советника — так и норовит нажиться на больных!
Но тут же Долль признает: да нет, его мутит не из-за сушеных овощей. Он дважды просил у санитара Франца добавки — и мышиный помет был вовсе не мышиный помет, а подгоревшая брюква! Нет, рановато он собрался на прогулку! Здоровье пока еще не то. А холод какой!
С особенной силой он это чувствует, пока бредет от конечной станции метро до больницы. Дорога не такая уж и длинная — минут десять, но у него занимает полчаса. Он уже ничему не рад, и скорая встреча с Альмой его не вдохновляет. Спотыкаясь о гранитные плиты, вывороченные бомбой из тротуарной кладки, он бредет и думает, как же будет возвращаться обратно. И как его примут в лечебнице. Его наверняка уже ищут. Санитару и девушке на входе, которые его выпустили, устроят головомойку. Атмосфера, когда он вернется, будет напряженная. Ну и ладно, он и так уже обитает в каморочке — суровее наказания они все равно не придумают. У этой бесконечной улицы что, совсем нет конца? Да еще и накрапывать начинает — погодка что надо для такой прогулки!
Но когда он идет по больничным коридорам за одной из монахинь, которые всегда улыбаются, словно мадонны на старых полотнах, непостижимым образом внушая трепет; когда он стоит на пороге Альминой палаты и видит ее в постели — спиной к нему, лицом к стене, наверное, спит; когда женщина на соседней койке говорит: «Фрау Долль, к вам, похоже, пришли…» — тогда все перенесенные тяготы мигом забываются.
Он прикладывает палец к губам, делает три быстрых шага к койке и зовет тихо:
— Альма!.. Альма!.. Альма моя!.. Золотая моя!
Она медленно поворачивается, и он буквально видит, что она не верит собственным глазам. Но вот ее лицо просияло, засветилось, залучилось счастьем, она протягивает к нему руки и шепчет:
— Откуда ты вдруг взялся? Ты же в лечебнице!
Он стоит у ее койки на коленях, обнимает ее, и его голова покоится на ее груди. Он чувствует знакомый, любимый запах женщины, по которому так соскучился, он шепчет: