Опять завывал археоптерикс. Закружил над самолетом…
Хочется назад… Но если так раскисать… если мы все так будем раскисать, то станет еще хуже… Отставить, капитан!
Я бодро сказал вслух:
– Экипаж, подъем! Нас ждут великие дела. Продолжаем рубить просеку под взлетную полосу – это раз. Ремонт машины – это два. А также замечательный завтрак из местной дичи, – буркнул я уже не так жизнерадостно.
Н-да… ответили не сразу. Вот оборвался храп, у кого-то даже со всхлипом. И тишина. Тишина длится… О чем думают?
«Да на хрена нам этот подъем, думают, и на хрена эта местная дичь!»
Вот о чем. Но молчат. Да и мне хотелось не дичи, а хлеба. И каши, пусть и не такой вкусной, как в эскадрилье у Николая Семеновича.
Наконец Константин сказал сонно:
– Вернусь – от Настюхи выползать не буду. Неделю. Месяц… Уйду в крутое пике. Между боевыми. Прошу прощения, товарищ капитан, это я во сне, если что. Брежу.
Хах, разговорчики какие. Проша, слышу, ворочается и сопит. Есть ли что ему сказать по этому поводу? Мыслишки-то никуда не денешь, тоже тревожат, поди, спать не дают, чего уж там.
Лежу, молчу, ухмыляюсь, разговор-то по существу, что и говорить. Враз тумблер переключается с философий упаднических всяких.
– Из такого пике можно и не выбраться. Только с печатью в паспорте, а на кой она, когда война. – Алешка пошарил в поисках папирос. – Черт, курева не осталось, а я все ищу! Настюха – девушка серьезная, как я по твоим отрывочным воспоминаниям понимаю. А я вот думаю, от кого лучше не выползать? От Сони из медпункта или от Верочки? Соня… интеллигентная больно, будем ходить вокруг да около, время тратить, еще стихи потянет читать… А Верочка что-то надоела. Даже отсюда, от птеродактилей, вот такой вот взгляд на наши, значит, отношения…
«Соня… Да Соня на тебя как на ежа смотрит…» – возмутился я внутренне, вслух же сказал:
– Софья Павловна мужчин пока еще, по всем приметам, как подвид не различает. Мы для нее потенциальные раненые, не больше. Придется тебе, Алексей, ранение получить и в ее распоряжение для начала поступить.
– Голова повязана, кровь на рукаве, – ухмыльнулся Галюченко. – Был я как-то, в самом начале войны, несильно раненный. В мякоть, в плечо споймал пулю. В лазарет определили, лежу, мух не давлю, знай обеды с ужинами да завтраками лопаю. Была там одна, глаза тревожные, глянешь, беда, ох привык я тогда к ней, руки золотые, как перевязки делала…
Народ, лежа на полу «ланкастера», глядя в потолок кабины, заржал. Посыпались уточнения о частоте и дислокации перевязки.
– Вот дураки-то, – заложил мечтательно руку за голову Галюченко, – я ж к ней как к дочери.