– Это икона, – поправил отец Иоанн.
– Значит, тут бог?
– Да. И богоматерь.
Павлик с сомнением уставился на икону, совершенно, с его точки зрения, неправильную. То есть она была, конечно, красивая. Очень красивая, эта богоматерь. И, наверное, добрая, судя по улыбке. Это Павлику больше всего и понравилось. Нежная улыбка, будто обещающая что-то очень хорошее всем, кто на неё смотрел. И Павлику тоже. Поэтому на неё хотелось смотреть снова и снова. Верить обещанию. Хотя он и знал, что это враньё, просто картинка, которую нарисовал кто-то, кому тоже захотелось чего-то хорошего, чего не хватало в настоящей жизни. А насчёт иконы отец Иоанн, верно, пошутил – потому что это была совершенно обычная человеческая женщина. И ребёнок на её руках – тоже человеческий. Поэтому Павлик сказал, гордый тем, что его не проведёшь просто так:
– Так ведь бог должен быть… то есть если мы – по его образу и подобию, значит, он должен быть…
– Вот именно, – с улыбкой подтвердил отец Иоанн.
И хотя он улыбнулся, Павлик понял – не шутит. И растерялся. Потому что дальше отец Иоанн объяснять не стал. Мол, хочешь – сам додумывай.
Отец Иоанн был неправильный священник. Прихожан у него почти не было. Не то что в центральной большой церкви, где все иконы – правильные, привычные, со звероподобными ликами. И священники такие же, и одежды у них – богатые, расшитые золотом, не то что штопаная старая ряса отца Иоанна. И молился он неправильно. Нет бы, как положено, свечечки да яркие иконки продавать, да деньги собирать за здравие и упокой, он, простофиля, норовил всё бесплатно делать да ещё помогал разным нищебродам то едой, то одеждой. Одним словом, никакого уважения у приличных людей ни он, ни его церковь не вызывали. Поговаривали, что её вообще собирались закрывать.
Но так получилось, что Павлик к нему часто забегал. Потихоньку, конечно, чтоб другие не увидели. Сперва – потому что ему просто деваться было некуда. В последнее время от мамани с папаней никакого житья не было. Папаня и раньше выпить любил, а тут чуть не каждый день зачастил. А после первой стопки он сразу человеческий облик терял, и маманя тут же подхватывалась. Сцеплялись они, как кошка с собакой, – в буквальном смысле. Папаня гавкает да рычит, маманя шипит да визжит; зубы клацают, когти скрежещут, посуда бьётся, шерсть клочьями. Старшенькие дети от такого дела по гулянкам сбегали, а младшенькому, Павлуше, деваться было некуда. Сперва он под столом или на печке от родительского буйства прятался. Но и туда иногда долетало. А потом стал из дома уходить. И однажды его, замёрзшего, зазвал в гости отец Иоанн. Напоил горячим чаем, угостил засохшей баранкой. И с тех пор Павлик к нему зачастил. Не то чтобы чай был такой вкусный, не говоря о закаменевших старых баранках, а главное, что очень покойно и тепло было у отца Иоанна. Павлик к нему греться ходил. Зимой думал – от сквозняков в родном доме спасается, где всегда дверь ходуном ходила, – то папаня со всего маху ею шваркнет, то маманя, то старшенькие, которые уже начинали на родителей в ответ погавкивать. А летом вдруг понял – всё одно, холодно ему дома. Изнутри холодно, колотун знобкий трясти начинает, как только маманин оскал увидит или папанины озверевшие глаза. Вот Павлик у отца Иоанна и отогревался. Заодно по хозяйству помогал. Отец Иоанн в этом смысле бестолковый оказался. То палец ушибёт, пока дрова рубит, то кашу спалит, книгой зачитавшись. Как он один без Павлика раньше жил, непонятно. Зато хорошо сказки рассказывал, заслушаешься. В основном, про того мальчика, который маленький на руках у богоматери нарисован. Досталось ему, конечно, крепко. Ещё бы – всю жизнь человеком остаться, даже когда озверевшая стая со всех сторон на него кинулась – и то устоять, не измениться. То-то богоматерь на него так грустно смотрит, видно, чувствует что-то такое. Павлик эти истории, затаив дыхание, слушал. Например, как этот Сын человеческий в одном селении подошёл к озверевшему и без страха возложил руку на щетинистый загривок. И озверевший вернулся в человеческий облик, хотя его таким уже много лет никто не видел. Вот бы, думал Павлик, он и к нам в дом пришёл, когда маманя с папаней грызутся. Или не надо? Пожалуй, маманя скорее ему руку отхватит, она очень быстрая и злая становится, когда звереет. Да и толку? Он уйдёт, а родители опять гавкаться начнут. Не станет же он всю жизнь рядом с ними ради Павлика сидеть.